И вот диплом защищает Юрка. С утра все вверх тормашками. Я на работе, но чисто механически. Механически сажусь в автобус, даю шоферу механические распоряжения, механически веду экскурсию.
— Мы на площади Искусств. Справа — здание Филармонии, прямо, обратите внимание, Русский музей.
…Он еще только вошел в зал и развешивает свои чертежи.
— Мы — на Дворцовой площади. Прямо, обратите внимание, Зимний дворец, позади — Генеральный штаб.
…Защита идет полным ходом. Я держу за тебя кулаки, Юрка.
— Длина Невского проспекта — четыре километра. Справа — обратите внимание — дома. Слева — тоже дома.
…Шеф, конечно, тоже приперся. Только бы он не вылез со своими замечаниями. Только бы пронесло…
Я кончаю экскурсию. Никто не задает мне ни одного вопроса. Всем все ясно. Я бегу домой. Здесь, дома, должна лежать записка от Юрки. И она лежит. «Где тебя носит? У меня все прекрасно. Сиди дома».
У него все прекрасно! Не хорошо, а именно прекрасно! У него не может быть иначе. Он ведь очень удачлив в жизни. И мне будет легко с ним, потому что все ему будет удаваться.
Юрка приходит ко мне вечером. Я никогда не видела его таким. Он хватает стул и начинает жонглировать им. Я боюсь, что стул упадет, разобьет что-нибудь, и кричу: «Перестань, сумасшедший!» Но он хохочет, тормошит меня. Потом садится к столу, разглаживает скатерть и говорит важно:
— Меня оставляют!
— В аспирантуре?! — вскрикиваю я.
Юрка кивает. И тут же вскакивает со стула, хватает книги с полки, кидает их на диван, потом кидает на диван свое пальто, мое пальто и все, что попадает под руку. Потом он останавливается и смотрит вокруг: что бы такое сделать! Он замечает меня и подхватывает на руки. Я сопротивляюсь, смеюсь и вдруг замолкаю. Юрка останавливается. Сердце у него начинает биться тяжело и медленно.
— Пусти, — прошу я. — Пусти, пожалуйста.
А сама думаю испуганно и смущенно: «Не пускай!» Мне томительно и любопытно в его плену.
Лицо у Юрки становится напряженным, а я еле шевелю губами: «Пусти!» Юрка отпускает меня внезапно, и я выскользаю из его рук.
Так в наших отношениях с Юркой рождается сложность. Сначала маленькая, лукавая, а потом взрослая, настоящая…
Так мы перестаем быть девчонкой и мальчишкой, а становимся двумя государствами — каждое со своим дипломатическим статусом и со своей внешней политикой. Так, наконец, мы делаем первые шаги в организации маленьких государственных хитростей.
Слов нет — Юрка умнее меня, интереснее меня, лучше… Но как государство Юрка никуда не годится. Кто это вздумал сделать дипломатами мужчин? Не в этом ли причина сложного международного положения?.. Все Юркины попытки хорохориться и выглядеть независимым проваливаются одна за другой. Стоит мне только быть нежной.
День за днем мы встречаемся с Юркой. И день за днем растет мое могущество и благосостояние за счет могущества и благосостояния Юрки. А он не жалеет. Он идет ко мне в кабалу добродушно и с удовольствием. Впрочем, иногда события оборачиваются так, что я задумываюсь, не призрачно ли мое могущество? Ведь есть одно обстоятельство, одна государственная тайна: я люблю Юрку.
…Неужели это Ленинград! Дома такие же, как во многих городах России. Улицы, конечно, прямые, но смотри какие узкие! Нет ни Зимнего, ни Петропавловки. Нет Невы, нет каналов. Автобусы — такие же, как всюду. Трамваи — такие же. А пешеходы — разве отличишь от других, москвичей, киевлян?
Да разве ты не видишь, что это Ленинград? Потому что над домами, над автобусами, над пешеходами и над нами с тобой — белая ночь. Стоит, не убывая, не прибывая. Краски исчезли. Не стало объемов. Только силуэты. Они очерчены четко, даже многопалый лист рябины — словно рисунок тушью. И усы телевизионных антенн над домами прочерчены тонким чертежным пером. И весь город — как отражение в стекле. Разве не видишь, что это Ленинград?
Мне бы давным-давно проститься с Юркой, а я все хожу и хожу с ним по городу. Юрке некуда торопиться, мать его уехала в деревню, а меня ждет дома тетя Муза.
— Ну, можешь ты всю ночь проходить по городу?
Не надо, Юрка, брать меня за плечи. Пусть будет нежность недозволенным приемом, ведь когда ты вот так нежен со мною, могущество моей державы кажется мне призрачным.
На этом кончаются два государства со своим дипломатическим статусом и внешней политикой и начинаются два человека, теплые и доверчивые. Они стоят на лестнице нашего дома. Свет ночи не проникает в окна. Ночь как будто караулит у парадной, не входит в дом. На площадке полутемно и веет необжитым холодком пустынной каменной парадной.
Я сажусь на подоконник и спрашиваю Юрку:
— Что будет дальше?
Мне почему-то хочется думать о будущем. Не о том будущем, которое наступит после того, как мы расстанемся, а о том, которое маячит где-то впереди и до которого нам еще идти и идти…
Юрка отвечает мне:
— Дальше будет светлое будущее.
Надо быть порядочным циником, чтобы сказать вот так… Мне на минутку даже кажется, будто Юрка ухмыляется при этом. Нет, лицо его чисто, а глаза смотрят на меня и улыбаются. Под этой улыбкой тают все мои подозрения.
— Странное дело, — вслух раздумывает Юрка, — я знаю моего шефа, он разгадан мною настолько, что стоит ему только подумать — я уже знаю о чем. И вместе с тем я не знаю, как себя вести с ним. Я никак не могу выработать линию поведения по отношению к этому человеку. Может, поэтому мы и не ладим. Я еще не проложил своего курса.
— А может, и не надо курса? Может, просто так?..
— Просто так только между дикарями бывает. И то, наверное, не просто. А когда встречаются два цивилизованных человека со сложившимися взглядами, с собственным мнением и собственным характером, между ними сразу встает проблема сосуществования. Слышала что-нибудь о сосуществовании? Вот это и есть проблема своего курса.
Подумать только! Я прожила столько лет и понятия не имела о таких сложных вещах. Жила просто так, как бог на душу положит. И всегда со всеми — и с тетей Музой, и с Басмановой, и с Валей, — всегда все было хорошо. Может, это только случайно выходило хорошо?
— Юрка, а как же я? Я ведь совсем без линии и без курса.
— Ты — другое дело. Ты молодая и непосредственная, за счет этого тебе еще долго все будет удаваться. А когда станешь старше, потеряешь непосредственность и будешь такая, как все, тогда все будет зависеть от твоего курса, от линии твоего поведения.
— А если не потеряю непосредственности?
— Если не потеряешь, станешь смешной. Как старуха в детском капоре.
— Юрка, я не хвастаюсь, но меня и правда все до сих пор любили. И не потому, что у меня какая-нибудь особенная линия была, а просто так, за меня самое, за то, что я со всеми всегда была откровенна.
— Нет, не за это. Просто ни у кого еще не было причин не любить тебя. Милое создание, наивное, молоденькое, ничему и никому не угрожает — ничьим взглядам, ничьему положению. Ничего не изменяет в жизни других, никому не мешает: почему бы и не любить? А откровенность… К откровенности были снисходительны. Прощали ее. Ведь она тоже безобидна.
— Юрка, я обижусь…
— Вот видишь! Я все это сказал тебе, чтобы показать, к чему приводит откровенность, которую ты, кажется, исповедуешь, как веру. Я был с тобой откровенен, а ты «обижусь»…
Нет, не могу я состязаться с Юркой. Я в сто раз глупее его.
— А если любишь, Юрка? Даже и тогда не надо быть откровенным?
— Вот представь себе, что перед тобой книга. Ты читаешь ее с интересом, ты будешь относиться к ней с интересом до тех пор, пока в ней есть хоть одна непрочитанная страница, но вот ты дочитала последнюю страницу. Что ты дальше делаешь? Закрываешь книгу и ставишь на полку. Откровенность — это как последняя страница в книге. А за нею — обложка.
— Ну при чем, при чем здесь книги? Может, у книг есть обложки, но люди — они ведь живые, у них есть сердце и ум и никаких обложек. Людям нужна откровенность — иначе они жить не могут.
— Только так они и могут жить. Представь себе, что все люди стали бы откровенны друг с другом, — стало бы невозможно ни жить, ни работать. Я должен был бы покинуть институт, потому что не люблю своего шефа. Там, где нравилось бы мне, быть может, не нравился бы я, а там, где нравился бы я, возможно, не понравилось бы мне.
— Значит, надо обязательно обманывать кого-то?
— О святая простота! — говорит Юрка и кладет руки мне на плечи.
Он придвигается ко мне близко-близко, и я сразу забываю про все на свете. Я провожу рукой по его щеке и говорю шепотом:
— Ты, кажется, не брился.
— Бритва сломалась, — шепотом отвечает мне Юрка.
— Ну, а как же ты будешь?..
— Не знаю, — говорит Юрка и ищет губами мои губы. Кто-то поднимается по лестнице, я толкаю Юрку в плечо, он отступает от меня на полшага и говорит громко: