Читать интересную книгу Поездка в горы и обратно - Миколас Слуцкис

— Цикады стрекочут. Как наши кузнечики, только [большие. — Эту информацию Алоизас тоже почерпнул из своих книг.

Может, и цикады, вынуждена была мысленно уступить ему Лионгина, подавленная внезапным мраком и снова возрожденная светом. Вполне возможно, что Алоизас прав — пускай себе стрекочут здешние кузнечики! — однако в первое же мгновение, когда угольки звезд прорезали темноту и на бескрайнем небе заполыхали звезды, торя свой извечный, нескончаемый, не зависящий от нас, но неразрывно связанный с нами, людьми, путь, она с болью упрекнула себя: почему ты, ледышка, прежде не смотрела на небо? Почему, когда смотрела, ничего не видела?

Она бы еще долго грызла себя, но ее спасла усталость. Лионгина задремала, и ей приснился сон. Пожалуй, даже не сон — просто какое-то видение на грани сна, наступающее после напряженного дня, когда еще все ощущаешь, слышишь и понимаешь, однако нет сил и желания укладывать впечатления в сундучок памяти или немедленно выяснять, что они означают. Не галлюцинацией было все это и не сном, потому что позже она припомнит и как они снова карабкались в гору, уже не голую и не лесом гудящую, а обжитую, как ползли по узенькой извилистой улочке, сжатой с обеих сторон верандами, хозяйственными постройками, а деревья, не умещаясь за сложенными из камней заборами, перевешивали ветви на улочку, стуча по крыше машины яблоками и сливами. Улочку, уже не первую, какую-то другую, на которую едва пробивался свет из окон, затененных сеткой ветвей, — всюду курчавилась буйная, черная сейчас зелень — ее населяли звуки радио, мычание, блеяние и запахи пищи, а также любопытство местных жителей — кто это там так поздно с грохотом катит и куда? То и дело кто-нибудь, раздвинув темный полог зелени, выкрикивал на непонятном языке какие-то слова, их водитель, словно отражая мяч, кричал ответно, наконец на дорогу выскочил парнишка, фары «Победы» рубанули его по тонким ногам, казалось, переломят их, но где там — ловкий, гибкий, как прутик, подпрыгивая, бежал он впереди, машина ползла следом, все вверх да вверх, пока не встала, упершись в стену или ворота. Мальчик с водителем как сквозь землю провалились. Тикали и тикали часы на приборном щитке, они с Алоизасом, не вылезая из машины, целую вечность ожидали у ворот, за которыми — уже можно было разглядеть — высились большие дома и деревья. Гремя цепью и оглушительно лая — тем самым как бы дирижируя целой капеллой тявкающих деревенских собак, — метался за воротами матерый пес. Наконец ему удалось приподняться над забором, и стали видны его большая, как футбольный мяч, голова, широкая грудь, тяжелые лапы. Чья-то рука размахивала фонарем, нащупывая в густо разросшихся кустах дорожку, по ней выкатились на улицу водитель с пареньком, старчески гортанный голос унимал пса, уговаривал замолчать. Говорил по-русски, чтобы приезжие понимали и не боялись, однако подошедший — с фонарем и охотничьим ружьем на плече, хромой старик, у которого то и дело закрывался один глаз, — испуганно вздыхал и бормотал что-то.

— Директора нет — на свадьбе, сестры-хозяйки нет — на другой свадьбе, ай-яй-яй! — переводил его вздохи бойкий мальчуган.

Пес гремел цепью и взвизгивал, шофер, старик и паренек, сгрудившись, о чем-то совещались, Алоизас усмехался, кривя губы и не находя слов, чтобы излить досаду и разочарование. Из густого сплетения ветвей вынырнул месяц и мертвенным светом залил улочку, как сцену, на которой должно произойти убийство или нечто подобное, но ничего страшного не будет — так казалось все еще не пришедшей в себя Лионгине. Она не спешила вылезать из теплого нутра машины, — послушаются ли ноги, к тому же рассыплется впечатляющая группа: старик с ружьем, мальчишка, овчарка. Больше всех суетился старик, однако первую скрипку играл паренек, все прислушивались с уважением к его ломающемуся альту, к тому же он переводил отдельные причитания старика, по своему разумению выбирая самые важные.

— Мужчина пойдет со стариком, женщина со мной! — распорядился мальчик, шофер долго и нудно отказывался от платы, бубнил, что не возьмет денег — лучше сквозь землю провалится.

«Победа» развернулась, ее габаритные огоньки заплясали, спускаясь по склону. Алоизас, не выпуская из рук портфеля и сумки, семенил за сторожем, прикрывая лицо локтем, чтобы не хлестнуло ненароком веткой, развешанным бельем или еще чем-нибудь, — таинственным теням, шепоту и шороху не доверял, как и повизгивающему от доброжелательности псу, который одним ударом морды мог бы сбить с ног уставшего человека. Алоизас еще шагал по двору, натыкаясь то на куст, то на плетеный стул, а Лионгина уже переступила каменный порог. Что дом деревянный, поняла по звукам: лестница, пол, двери — все поскрипывало, словно предупреждая, что каждый ее шаг слышен и в случае надобности будет определенным доказательством. Чего? Ее взволнованного, прерывистого дыхания? Но разве запрещено брести с открытыми, ничего не видящими глазами навстречу судьбе, которая в эту минуту благосклонна к ней? Мальчик вел, ухватив за указательный палец левой руки — под локоть взять постеснялся, — предупреждая о повороте коридорчика или о притаившейся в темноте мебели. Комната, сопение спящих людей, еще одна комната, поменьше… Мальчик поставил Лионгину возле кровати, похлопал по одеялу пусто, к противоположной стене прижималась другая кровать, на ней кто-то спал, судя по легкому дыханию — женщина. Зашуршало — это мальчик соскользнул с подоконника в сад, — она бросилась было к окну — не ушибся ли? — в глаза ударил месяц. Как из меди выкованный, застрял в окне, — большой, красный. Полусон продолжался, Лионгина зевнула и упала на кровать, пружины подхватили, подбросили под потолок — нет, еще выше, к улыбающемуся во весь рот месяцу! — и она поплыла, поплыла, поплыла…

Уже утро? Дом, ночью, как кит, поглотивший их, распахивал во все стороны окна, выплывая в день сквозь заросли вьющихся растений, откуда, испуганно попискивая, выкатились цыплята. Странный это был дом — словно из продолжающегося сна! — облепленный мансардами, балкончиками, опирающийся на деревянные колонны, украшенный прочими архитектурными излишествами, увешанный полотенцами, купальниками… Лионгина высунулась в окно — листва была мокрой от росы. Словно груды пылающих углей, опоясывали высокий фундамент кусты роз, посаженные беспорядочно, однако щедро, — весь воздух напоен их запахом и дымом, вкусным дымом смолистых веток. Соседки уже не было. Сотрясая коридорчик, будто шагал по нему целый полк, вошел Алоизас с мятым, заспанным лицом.

— Что это? Дом отдыха научных работников или?.. Суют мне, видите ли, завтрак! А на кой леший этот завтрак, если супругам не дают отдельной комнаты? Я еще не побрился, черт побери!

Больше всего переживал, что не побрился, — тер ладонью светлую щетину на щеках и даже слушать не желал прибежавшей вслед за ним маленькой темноглазой женщины в черной косынке и белом фартуке. Она приглашала позавтракать, потом, дескать, все образуется, со свадьбы вернется директор — его племянница вышла замуж, как же не побывать на свадьбе, если девочка — сирота, поверьте, в этом доме никто еще не оставался без комнаты, неважно, женатый или одинокий, и никто, видит бог, никто по их вине не разводился! Влюбляться люди тут, бывало, влюблялись, но разводов она что-то не помнит, а ведь уже поседела, сколько тут работает, — из-под косынки выбивались белые пряди, хотя тараторила она, как молодая. Решив, что уговорила Алоизаса, быстроглазая хозяйка принялась за Лионгину, осыпая ее комплиментами — и какая хорошенькая, и молоденькая, как та роза за окном, что в Тбилиси приз получила… Лионгина, разумеется, и без комплиментов уступила бы — весь дом аппетитнейше пахнул яичницей, — но у Алоизаса подрагивал уголок губ, и она вынуждена была вежливо отказаться от завтрака.

Продолжая этот пустячный спор — хозяйка говорила все громче и напористее, им удавалось лишь изредка вставить словечко-другое, — они пересекли комнатку и остановились у окна, выходящего на задний двор. Какие-то сарайчики, погреба… Но что это? За дровяником горбилась кряжистая, до черноты зеленая от густого леса гора, словно какое-то фантастически неуклюжее, архидревнее существо, забредшее сюда ночью и уснувшее. Правда, ошеломляюще близко высилась не сама гора, а взгорок, одна из ее выдвинутых вперед огромных лап. Казалось, в два-три шага можно преодолеть расстояние до желтеющих когтей, десяти хватило бы, чтобы пробежать по рыжей лапе, а еще несколько десятков шагов — и ты уже достигнешь темно-зеленой гривы горы — самая ее середина вогнута, как седло! — а за этим, наверно, удобным для отдыха седлом, как мрачный страж, торчит другая гора — куда круче и выше, ее пик обернут чем-то, то ли облаком, то ли туманом, а может, ясностью наступающего длинного дня. Где это покрывало кончается и где начинается небо — уже не разберешь.