– Крестьяне, видали такого?
Вся деревня встала как вкопанная и от изумления открыла рот.
Чего-чего, а такого она действительно не видала даже во времена коллективизации.
Приехавший ротный брызгал от ярости слюной и, уже совсем отчаявшись, сознавая свое бессилие, завопил благим матом:
– Михеев, именем маршала Гречко, приказываю прикрыть яйцы!
Куда там!
Вконец обезумевший Михеич, носился по крыше мотыльком, лихо перепрыгивая с куполка на куполок и в ответ на командирский приказ, с крыши доносилось только: «Ну что, нехристи, видали такого?» Только к ночи он угомонился и сдался на милость победителю.
Михеича одели, связали на всякий случай и отвезли в штаб. Так Михеич и не появился. Очевидно, его отправили домой. А жаль. С ним было весело.
Утром партизанские машины разъезжались по полям, а я, в ожидании команды сверху, болтался по деревне, как цветок в проруби. Иногда, по ночам, чтобы не сойти от скуки с ума, уходил в лес, и там, в тиши лесной чащи, наговаривал старые, доармейские монологи.
Однажды, уйдя в очередной ночной поход, я вдруг услышал громово сверху:
– А Жванецкого наизусть слабо?
От страха я чуть в штаны не наложил. Представьте только – кругом темень, совы ухают, листья шуршат, и тут вдруг этот небесный голос.
– Кто это? – спросил я, внутренне готовый к тому, что голос скажет: «Кто-кто? Всевышний, вот кто!»
Ответом, однако, мне было молчание. Я трухнул еще больше.
– Кто это? – снова спросил я, обмирая.
И тут с неба донеслось:
– Это мы, монтеры.
– У, ё, ну, вы даете, ребятки! – облегчился я и перевел дух.
Больше я в лес не ходил.
Через несколько дней завмаг предложил за бутылку водки разгрузить приезжающий из города грузовик с продуктами. Я согласился, тем более что грузовик приезжал каждый день. Выпить столько я не мог, а потому начал искать напарника, коего и нашел в местной школе.
Звали его Вова Штукин и работал он преподавателем по труду.
Штукин очень любил искусство и, узнав, что я как бы имею к этому отношение, охотно пошел на знакомство. Пьянел он быстро, а опьянев, всегда прис-тавал ко мне с одним и тем же вопро-сом.
– Вот ты артист из Москвы. Ведь так?
– Так! – соглашался я.
– А я – простой деревенский учитель. Так?
– Так-так!
– И вот простой деревенский педагог пьет… – здесь он обычно приподнимал указательный палец, – пьет с самим артистом из Москвы!
– Ну?
– Гну! Вот я и спрашиваю, как ты думаешь – это ничего?
– Ничего! – успокаивал я Штукина.
Итак, разгрузив машину и получив за это законную бутылку, я тихонько стучал в окно штукинской мастерской.
Завидев меня, он моментом собирался, говоря на ходу сельским учащимся:
– Ну, вы, дети, пока разбирайтесь тут без меня, работайте, одним словом. Ага? – и, не дожидаясь ответа, быстренько ретировался.
Я любил штукинские вечера.
Разговаривая с ним, мне казалось, что я действительно принадлежу к сонму избранных. Хмелел Штукин, повторяю, не заставляя себя ждать.
– А вот скажи, – спрашивал он, поддатенький, – а ты Кобзона видел?
– Видел, – отвечал я.
– Ну и как?
– Да никак. Кобзон и Кобзон.
– А близко видел? – возбуждался Штукин.
– Как тебя.
– А это правда, что у него парик, или брешут?
– Вроде правда.
– Да ну?! Повезло тебе. Надо же, самого Кобзона без парика видел. А я только по телеку. Да и то с париком.
– А Миронова видел?
– Андрея-то? Видел. Он даже дома у меня был.
Андрей действительно был как-то у нас в гостях, и отец после сытного обеда пристал к нему как с ножом к горлу:
– Андрюша, а ваша мама случайно не еврейка?
– Мама русская, – ответил Андрей.
– Странно, – сказал папа, – а такая талантливая… Очень странно. А папа?
– Папа еврей.
– Папа еврей? Это хорошо. Что папа еврей – это хорошо! Тогда все сразу становится на свои места, – удовлетворился отец и попросил: – Скажите что-нибудь по-еврейски.
– По-еврейски? – поразился Андрей. – С чего это?
– Как с чего? – в свою очередь поразился батя. – У вас же папа еврей.
– А при чем здесь папа? – обиделся Миронов. – Папа – москвич, по-еврейски сроду не говорил.
– Но он же еврей? – допытывался отец.
– Да, он еврей, – крепился Андрюша. – Он еврей, но это ничего не значит.
– Хорошенькое дело – «ничего не значит»! Еврей не говорит по-еврейски, и это уже, оказывается, ничего не значит. Как это может быть? – возмущался батя.
– Представьте, может, – констатировал Андрей.
– Ну хорошо, – предпринял новую атаку отец. – Допустим, что ваш еврей-ский папа не говорит по-еврейски, потому что он москвич. Забудем вашего папу как кошмарный сон. А вы можете?
– Я тем более не могу! – решительно отказался Миронов.
– То есть вы хотите сказать, что вы наполовину еврей и не знаете еврейского языка?
– Именно так.
– Ни одного слова?
– Ни од-но-го!!!
– Не понимаю! Чтобы наполовину еврей – и ни одного слова? Нет, не понимаю. Может, на иврите? – с надеждой спросил мой родитель.
– И на иврите нет.
– Значит, и на иврите не можете, – разочарованно протянул отец, на глазах теряя к Миронову всякий интерес.
– А что такое «агит юр», конечно, тоже не знаете?
– Нет! – устало ответил Андрей.
– Ну, конечно, откуда вам знать, если у вас мама русская, а папа москвич. Так вот, запомните, молодой человек, что я вам скажу: «агит юр» в переводе означает – «долгих лет». Запомнили?
– Да! – сказал Андрюша. – «Агит юр» я запомню. Это я вам обещаю. Навсегда!!!
– С этого надо было начинать, – примирился отец. – Нальемте рюмочку и скажем: «Агит юр, Андрюша! И вашему папе – агит юр! И вашей замечательной маме!»
Воспоминание вспыхнуло и ушло. А Штукин продолжал засыпать меня во-просами.
– А Стриженова видел?
– Видел.
– А Райкина?
– Видел.
– А Райкин не лысый?
– Нет, Райкин не лысый.
– А Гурченко?
– И Гурченко не лысая.
– Да я не в смысле лысая – не лысая. Я в смысле – видел ее сблизи-то??
– Гурченко не видел.
– То-то же! – ему стало приятно, что хоть в чем-то мы с ним совпали.
Иногда, для разнообразия, мы рубились в шашки. Играл он прилично, но занятие это было невыносимое. Штукин засыпал после каждого хода. Мне это надоело. И однажды, когда он, пройдя в дамки, опять захрапел, я выключил свет. Комната погрузилась во тьму.
– Вовик! – толкнул я локтем спящего сном праведника Штукина. – Твой ход.
Штукин проснулся и открыл глаза. Сначала было тихо. Очень тихо. А потом комнату огласил нечеловеческий крик.
– Ой, ратуйте, чоловики, – почему-то по-украински заголосил Штукин. – Нэ бачу! Зовсим нэ бачу!
Я нажал на выключатель. Стало светло, однако, внезапно украинизировавшийся, Штукин продолжал голосить:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});