Читать интересную книгу Часы любви - Меган Маккинни

С наемным экипажем прибыла и женщина в черном платье, которая будет ее спутницей в путешествии до Лондона, – до Веймут-хэмпстедской школы для юных леди. Равенна без слез простилась с Граньей, заставив себя быть отважной и смириться с наказанием, но все равно ей потребовалось совершить усилие над собой, когда Гранья прижала свою внучку к груди и поглядела на нее сверху вниз… Боль делала ее дорогое морщинистое лицо еще более старым.

Экипаж отъехал, и пришли слезы, уже незаметные для Граньи… Равенна не могла скрыть их от одетой в черное незнакомки.

– Равенна! – вновь позвал голос.

Не обращая внимания на неодобрительное выражение на лице компаньонки, Равенна высунула голову в окно кареты.

– Малахия! – она протянула руку.

Мальчишка бежал рядом с каретой, такой же перепачканный и оборванный, как обычно; фигурка его наполовину утопала в принесенном с моря утреннем тумане.

– Равенна! Куда они тебя повезли? – выкрикнул он, выражая всей своей рыжей физиономией трепет перед ее новым обличьем и страх никогда более не увидеть приятельницу.

– Я уезжаю в Англию, Малахия! Я так и не раздобыла прядь волос лорда! Молись, чтобы мне удалось вернуться поскорее! – крикнула она против сушившего слезы ветра.

– Это все сделал с тобой Тревельян? – крикнул он.

Равенна не ответила. Она в последний раз глянула на него, прежде чем компаньонка опустила занавеску.

Черный наемный экипаж погрузился в туман, и Малахия не мог больше видеть его. Парнишка остановился, поглядел на задернутую туманом дорогу, и детские губы произнеси проклятие Тревельяну.

Часть III

Гейс

…фиалки…

Благоухание одной минуты

И только[27].

Вильям Шекспир. (1564–1616) Гамлет. Акт 1. Сцена 3

Глава 7

Ирландия, 1848 год

Питер Магайр, сорок лет бывший мэром Лира, скончался на закате дня через восемь недель после Великого поста. Молодым его нельзя было назвать, но и за старика в семьдесят пять лет в Лире не считали. Многие из горожан доживали почти до девяноста лет, что можно было бы назвать достижением для бедного ирландского графства, однако Лир был славен своим изобилием и удачей. Некоторые утверждали, что за графством приглядывают фейри, иногда в это было нетрудно поверить.

Питера Магайра похоронили на приходском кладбище. Отец Нолан совершил мессу, и все – мужчины, женщины и дети – оставили поля, чтобы присутствовать на ней. Собрались почти все жители Лира.

Однако Тревельяна не было среди них, и не потому, что он не пожелал выказать свое уважение покойному мэру; просто Ниалл был в Лондоне, и известие о кончине Питера Магайра пришло не так скоро, чтобы позволить ему вернуться в Ирландию к похоронам.

Гранья также отсутствовала, старость и дряхлость не позволяли ей теперь оставлять дом. На похоронах ее заменила другая особа.

Молодая женщина приехала на кладбище тем же путем, которым много лет назад оставила Лир. Она прибыла в наемной двуколке на рессорах, она сторонилась всех и держалась позади. Необычайная, дивные глаза ее цветом напоминали фиалку в сумерках, когда синие тени уже ложатся на лепестки. Но если глаза воистину зеркало души, то женщина эта держала их полуприкрытыми, словно не доверяя окружавшему ее миру.

– Рад снова видеть тебя, дитя, хотя ребенком ты более не являешься, – приветствовал ее отец Нолан, когда тело Питера Магайра предали земле и завершилась заупокойная месса. Прикоснувшись к руке девушки, священник с теплотой пожал ее.

– А я рада возвращению сюда, отец, – отвечала Равенна.

– Какой красавицей ты стала. Гранья, наверное, забыла себя от радости с тех пор, как ты вернулась.

Равенна поглядела на старика священника – того, кто отослал ее прочь столько лет назад. Сколько же бессчетных ночей в Веймут-хэмпстедской школе она засыпала, только как следует выплакавшись – в страхе за здоровье Гранья, в ненависти к начальнице пансиона, которая прямо со дня прибытия Равенны взяла за правило грубо обращаться с «ирландской девчонкой Бог весть из какой семьи», когда та проявляла хотя бы капельку «врожденного языческого нахальства». Много ночей разглядывала она свое одеяло, освещенное с улицы светом газовых фонарей, и думала о том, что и Малахии, наверно, приходилось лежать вот так, без сна, в ненависти к тому человеку, который убил его отца… Так и она ненавидела Тревельяна.

Наказание за вторжение в замок было справедливым, и получила она его сполна. Другие девочки в школе не любили ее. Равенна подверглась остракизму с первого дня; даже детям было ясно, что ее исторгли из привычной среды. Она не имела привычки к красивым вещам, слугам и скоро сделалась предметом для злых шуток, которые здесь кое-кого развлекали.

За ужином в день прибытия она сама отнесла тарелку и чашку на кухню, не дождавшись, как положено, чтобы это сделали слуги. Прочие девчонки хихикали, прикрываясь красивыми мягкими ладошками, и с того дня стали задирать перед ней нос – с благословения начальницы, видевшей в Равенне существо более низкого порядка по сравнению с прочими своими ученицами. Ей приходилось изучать английские традиции самым болезненным способом – со стороны, когда ее то и дело тыкали носом в ирландское происхождение. Но выбора не было, оставалось принимать все как есть, ибо традиция определяла ее поведение во всякий час бодрствования – начиная от прически (леди никогда не ходят с распущенными волосами) и кончая едой (нездоровая мучнистая бледность англичанок наилучшим образом достигалась путем употребления холодной баранины и овсянки; хрустящая же морковка, круглые сахарные бобы и алые ирландские помидоры с огорода Граньи были под полным запретом для жительницы Лондона). Предполагалось, что она научится жить, как подобает англичанке; однако это было невозможно; нельзя же воспринять чуждый образ жизни, только подсматривая из окна.

Если у нее и был шанс найти свое место в школе, сверстницы постарались, чтобы этого не случилось. В Веймут-Хэмпстеде юные леди осмеяли и одежду, которую прислала с нею Фиона, новую, но лишенную малейших претензий на соответствие моде, и ее ирландский акцент, обзывая Равенну самыми разнообразными словечками, которые она до сих пор слышала в хоровом исполнении – по ночам в кошмарных снах. Она ничего не могла знать об одной из особых традиций Веймут-хэмпстедской школы, в соответствии с которой прибывшая туда девица должна была располагать комплектом серебряных столовых принадлежностей, украшенных ее инициалами. В первый же вечер, сев ужинать вместе с остальными юными леди, она с ужасом поняла, что есть ей нечем, и что так и останется, пока семейство ее не пришлет ее столовый прибор. Трапезу за трапезой сидела она за столом вместе с другими девицами и начальницей, ограничиваясь только чаем и хлебом; наконец, служанка сжалилась над ней и выдала с кухни мятую оловянную ложку. Шесть месяцев Равенне пришлось ограничиваться ею одною. Она не стала писать о случившемся Гранье, потому что и так прекрасно знала: у них нет денег на подобную роскошь. Сомнительно было уже то, что Гранья могла позволить себе обучать ее в Веймут-хэмпстедской школе; Равенна не сомневалась в том, что Гранью вынудили отослать внучку, чтобы Тревельян забыл о ее прегрешениях. Поэтому Равенна заставила себя есть гнутой оловянной ложкой, не обращая внимания на тех, кто смотрел в ее сторону. За столом она высоко держала голову, но оставалась вечером одна в своей крохотной комнатушке, успела выплакать слез на хорошую ирландскую речку. Через шесть месяцев присланный неизвестным благодетелем серебряный прибор таинственным образом появился у ее тарелки за обеденным столом. На отдельных предметах была выгравирована одна только буква, ее инициал «Р» – и ничего более. Сперва Равенна решила, что в школе нашлась добрая душа, посочувствовавшая ее положению. Она надеялась, что за столом у нее есть подруга, сделавшая этот подарок, однако таковая никак не желала обнаруживаться. Даритель оставался анонимным – наверно, и к лучшему, – ибо в конце концов серебряный прибор сделался новым источником мучений. Девицы быстро заметили отсутствие остальных инициалов на серебре. Равенне бесконечно докучали тем, что у нее нет отца, и что, вне сомнения, породил ее англичанин, которому теперь нет никакого дела до собственной дочери. Все проведенные в школе годы для Равенны слились в бесконечный поток оскорблений и обид. Но теперь она освободилась. Цена заплачена, и назад она не вернется.

– Как жаль, Равенна, что, возвратившись в Лир, ты сразу попала на похороны. – Слова священника отвлекли ее от мрачных раздумий. – Но служба сегодня получилась отменной. Если бы Питер Магайр слышал ее, то очень обрадовался бы.

Равенна с этим согласилась. Изучая священника, она заметила, что годы обошлись с ним милостиво. Умытое холодными ветрами Ирландского моря, морщинистое лицо оставалось приятно розовым, голубые глаза искрились острым умом, невзирая на то, что отец Нолан уже перевалил на девятый десяток. Симпатичный старик, каким и полагается быть священнику. Она слыхала, что и граф Тревельян до сих пор отлично выглядит, хотя близкое сорокалетие и беспутная жизнь скорее должны были сделать из него красноносого толстяка.