разделить со мною трапезу, княже?
— Да уж не откажусь, Иван Степанович, — Меншиков окинул комнату быстрым, опытным взглядом. — Отошли челядь, о делах государевых говорить станем.
Один взмах рукой — и мы с ним остались наедине. За стол усаживались молча. Я больше не кряхтел по-старчески, а Меншиков больше не улыбался и не строил сочувственную физиономию.
— О чём говорить станешь, гетман? — негромко спросил он, пронзая меня острым, как шпага, взглядом. — Эпистолу твою я получил, и удивлён ею изрядно. Не могу представить, что должно было стрястись, чтобы ты, известный любитель славословий на три листа, уложился в пять строчек.
— Дела серьёзные, княже, — я взялся было за серебряную вилочку, чтобы наколоть кусочек мяса, но отложил. — Измена.
— Чья? — Меншиков подался вперёд.
— Ежели скажу, что моя, не поверишь.
— Поверю, — усмешка Данилыча была жёсткой и холодной. — Зная, скольких ты за свою жизнь продал — поверю безоговорочно. Отчего же передумал ты, Иван Степанович? Или живота лишиться опасаешься?
— Бери больше, княже, — я тоже перешёл на сугубо деловой тон. — Тебе наверняка ведомо, каково с ляхами Каролус обошёлся. Полагал я, дурень старый, будто ко мне иное отношение шведский король выкажет, однако ошибся. Потребовал он, ни много ни мало, отдать ему всё, чтоб он мог другу своему Лещинскому утешительный дар преподнести. Да чтоб казаков ему под начало, да все крепости сдать — с провиантом и припасами — а царские гарнизоны чтоб вырезал… Нехай я сдохну, коли соглашусь на такое. Промеж нами всякое случалось, бывало и чубы друг другу драли, однако ж мы одной веры, одного корня. А тут воевать с вами под началом у лютеранина… Не могу я так, княже.
— А страх у тебя на свиту, которая мать родную продаст и не поморщится, — понимающе кивнул Меншиков. — Натворил ты дел, гетман. Нешто думаешь, будто я за тебя сию кашу расхлёбывать стану?
— Кто говорит, будто тебе одному сие доверю? — я подпустил лёгкую язвительную нотку в голосе. — Сам заварил, самому и хлебать придётся. Но в одиночку не управлюсь. Оттого и помощи твоей прошу.
— Я, гетман, и пальцем не шевельну, покуда ты мне всё и всех не отдашь.
— Для того и позвал…
Коротко и сжато изложил ему суть дела: мол, швед ждёт от меня вассальной присяги, зимних квартир, провианта и подкреплений, да чтоб, как говорится, «уже вчера». Перечислил имена как самых прожжённых сторонников «евроинтеграции», так и колеблющихся, не преминув вспомнить и тех, кто на предательство не пойдёт. Изложил диспозицию — мол, со дня на день жду иезуита, что грамоты должен привезти для подписания и обнародования, а ксёндз в свою очередь ждёт, пока светлейший со своими полками уберётся из Батурина.
— На наше счастье, отослал я того, кого опасаюсь более всего, — сказал я. — Пилипа Орлика. Однако и он не сегодня — завтра должен тут появиться. Чую я, он не просто так около меня трётся.
— Что ж тут тайного-то — на твоё место метит, — пожал плечами Меншиков, тряхнув локонами модного парика, свисавшего, словно уши спаниеля, на воротник дорогого расшитого кафтана. — Годы твои и без того немалые, не дай Бог помрёшь, а присягу Каролусу должен кто-то приносить. Вот он и расстарается, ежели увидит, будто ты колебаться начал.
— Думаю, он уже подозрение имеет, — я понизил голос почти до шёпота. — Я-то к тебе известную персону отослал, обставив сие так, будто ту персону по моему приказу в лесу прибили и прикопали. Да только Пилип в сие не особо поверил. Полагаю, что он уже розыск учинил, да тела не нашёл. Письмо мне с дороги прислал — мол, спешу возвернуться к тебе, гетман, ранее указанного срока. Коль спешит, стало быть, подозревает. А коль подозревает, то по приезде вцепится в меня, будто пиявица, да всю кровь высосет… От меня он опасение имеет, княже, не смогу я его удалить, не вызвав подозрений…иных персон. Ты — иное дело.
— Что ж мне его, давить, что ли? — такой оборот беседы даже поставил хитрого Алексашку в тупик: не ожидал. — Ну ты и сказанул, Иван Степанович. Да коли твои полковники прознают, как бы хуже от того не сделалось.
— Зачем же — давить? Я его тебе в свиту пристрою, — хмыкнул я. — За такой карьер, думаю, Пилип может и уцепиться — сведений, друзьям его полезных, он при тебе куда более получит, нежели при моей особе. А ты уж подумай, какими такими сведениями его кормить, чтоб…его друзья поступали к нашей выгоде.
Меншиков заулыбался.
— Хитёр ты, гетман, — сказал он. — Вроде бы правильные слова говоришь, а всё одно верится тебе с трудом. То ты на предательство пошёл, то передумал… А ну как передумаешь снова? Что тогда?
— Тогда голову мне снимешь, — я пожал плечами: мол, куда денусь-то теперь. — Давай так: я тебе Пилипа отошлю, а ты ко мне своего человека приставишь. Можешь не одного, так даже лучше. Да чтоб не псы были бессмысленные, а самые ловкие и хитрые людишки из тех, кому доверяешь. А ежели какой полк в Батурине станет, считай, половина дела уже будет сделана. Опираясь на твою силу да на имя царское, я быстро порядок наведу.
— Я покуда не давал согласия входить в твои дела, гетман.
— А я, княже, покуда ещё главного тебе не поведал, — я наконец взялся нарезать мясо и накладывать в тарелку вместе с гарниром из овощей. — Сказывали верные люди, будто в Варшаве Каролусу некто передал много сундучков, невеликих, однако весьма тяжёлых. И с тех пор король шведский не скупится, когда надобно платить полновесной монетой. Больше, конечно, даром берёт, но ежели платит, то новенькими серебряными талерами либо золотыми французскими луидорами. И всё сие он за собою возит… Было б добре, ежели б добраться до тех сундуков.
Меншиков, заслышав про деньги, действительно заинтересовался.
— Казна Каролуса может оказаться в наших руках едино лишь после того, как он полную конфузию потерпит, — задумчиво произнёс он, ещё не притронувшись к пище. — Да и то почти всё придётся государю отдать, иначе не можно. Иное дело, ежели с Каролусом какая нелепа приключится, да в землях гетманщины… Здесь ты прав, Иван Степанович. И дело твоё весьма интересным кажется… Сказал бы