и отсутствие выходных плохо влияют на поиски Бога. Это римляне могли и богам помолиться, и защитить государство успеть…
– Мы и есть римляне, – оборвал его Митрополит, отирая бороду рукавом сутаны. – Точнее, византийцы. Не все это признаю́т, но это правда. Вы будете смеяться, но наша связь с Византией сейчас крепче, чем когда-либо. Духовная связь, что ли…
– Старик в своем нелепом прозябанье схож с пугалом вороньим у ворот.
– Что?
– Ничего.
– Уж не знаю, о каких доносах вы говорите, – митрополит жевал безе, так что говорил невнятно, – я – честный человек, и при советской власти никого даже… Хотя мог, конечно, мог… но я точно знаю: чтобы не получилось, как в тот раз, чтобы сохранить империю, а империю сохранять мы обязаны, тем более очищенную духовно, это наш священный долг… надо бережно следить за корнями зла, которые постоянно там и тут прорастают. Без этого же как, ну, мы станем как вот те за бугром, – понимаешь, да?
Стригоев кивнул.
Митрополит нахмурился и облизнул губы.
– Не знаю, с чего вы взяли, что я какое-то отношение имею к театру…
– Я не говорил о театре.
– Да сейчас все говорят о театре! – попытался исправиться Митрополит. – Кого ни спросишь, все обсуждают или задержание директора театра Шевченко, или соглашение о климате. И о душе, о душе никто не думает! Никто не подходит и не говорит: знаете, батюшка, я хочу исповедаться. Хотя я такой же священник, вообще-то, как и остальные, просто в другом одеянии.
«И долларовым счетом на много нулей», – подумал Стригоев, но вслух сказал:
– Но вы-то, наверное, знаете людей, которые ставят духовность превыше всего.
Тут Митрополит осклабился и кивнул.
– Фома Владиленович, например?
Митрополит снова прищурился. Прищур был – как у старика, хотя Митрополит был еще относительно молодым человеком. Но белый клобук и природная хитрость делали свое дело и добавляли морщин.
– Не знаю, что за игру вы там в своем Управлении затеяли, но я тебе так скажу! Да! – Он допил кофе и направился в сторону уборной, нисколько не озаботившись предупредить Стригоева. Тот последовал за Митрополитом. – Если есть человек, которому важно, чтобы страна не скатывалась в геенну огненную со всем этим богомерзким либерализмом, – то это Леонов! И правильно делает, потому что с вами, с людьми типа вас, начинается вечное: вот, нужна цифровая экономика, права человека надо соблюдать… Ну и что, что права человека? Люди всё равно не рождаются равными! – Митрополит открыл кран и начал мыть руки. – Но мы почему-то должны делать все вид, что нет, для нас и эти важны, и эти важны, а уж если какие-то меньшинства появятся, то им дорогу открывай! Нет, ничего такого в России нет и не будет, как бы вы ни просили. Ни невидимых этих прав ваших, ни невидимых цифр, ничего.
Стригоев молчал. На скулах Митрополита ходили желваки, пока он сушил руки под технологичными рукавами «Dyson».
– Но ведь душа тоже невидима, – вдруг сказал Стригоев. – Невидима, но есть.
– Да-да, но о душе вам на проповеди всё доходчиво объяснят, а вот про права человека у кого ни спросишь – у всех мнение разное, – проворчал Митрополит. – Уже до того дошло, что у сумасшедших, которые решили, что не в том теле родились, тоже есть права! Про какие-то цифровые права в интернете заговорили…
– Президент, кажется, тоже считает, что цифре надо уделять больше внимания.
– О, с ним я об этом поговорю отдельно, – отмахнулся Митрополит. – Приедет ко мне завтра утром – всё ему скажу, что я думаю насчет сетей этих и… Это же паутина! Паутина, понимаешь?
Стригоев понимал.
Когда Митрополит выходил из туалета, едва не врезался в девушку в красном кокошнике; та деланно засмеялась. А Стригоев дождался, пока Митрополит исчезнет, и снова набрал шефу.
– Это они.
Шеф спросил что-то, отчего Стригоев удивленно почесал висок.
– А разве вы не просили, чтобы я за… А… Ага. Понял.
Стригоев положил трубку – и уже пару часов спустя покидал расцвеченный огнями Питер. В аэропорту он увидел девушек со стенда принадлежавшего Фоме Леонову-Юлианову канала. Они были уже без кокошников, в деловых костюмах, почти не отличимые от других гостей форума. Одна показала другой мем в инстаграме, и обе посмеялись.
Стригоев посмотрел последние новости о судах и отключил телефон. Впереди под облаками его ждала Москва.
Допрос 2
Вопрос.
Удивительно, что меня начали допрашивать полковники. Расту, видимо.
Вопрос.
В каком смысле – авторские права? Вы открывали закон, товарищ полковник?
Вопрос.
Что значит – с кем разговариваю?
Вопрос.
Романов – распространенная фамилия, и вполне возможно, что вы ошибаетесь. Но допустим, я вам верю. Наследник фамилии. И что дальше? Я-то – не большевик, и мы не в Ипатьевском доме.
Вопрос.
Нет, я нормально говорю. Давайте к сути. Вы читали Гражданский кодекс, товарищ полковник?
Вопрос.
Ни в коем случае. Просто это ведь не ваша специализация, и вы могли забыть… Только не кричите, пожалуйста.
Вопрос.
Смотрите. Авторское право распространяется на произведения, авторы которых живы или умерли менее чем за семьдесят лет до исполнения произведения на сцене. Так что давайте считать – стоит ли нам беспокоиться о правах Шекспира на спектакль?
Вопрос.
Да. Шекспир умер в семнадцатом веке, товарищ полковник.
Вопрос.
Нет, подождите. Давайте… Давайте снимем диалектическое противоречие. Тезис – антитезис – синтез. Для постановки спектакля нужно приобрести авторские права, но автор уже давно умер и, смею предположить, разложился. На плесень и… Неважно. Давно умер. Следовательно, нам не нужны авторские права, чтобы ставить спектакль. И уж тем более не нужно их покупать.
Вопрос.
Вы на юрфаке учились? Хорошо-хорошо, не надо кричать. Со времени смерти Шекспира прошло больше семидесяти лет. Он умер раньше. Следовательно, права автора или его наследников законом не охраняются.
Вопрос.
По договору? Какое это имеет… Хорошо. По договору театр занимался ровно тем, что указано в документе: производство и прокат спектаклей, концертных программ и других произведений современного исполнительского искусства и мультимедиа.
Вопрос.
Э… Нет, необязательно. Современной может быть и режиссерская трактовка, и решения художника, музыкальная аранжировка, даже адаптация оригинальной пьесы современным драматургом.
Вопрос.
Нет, не геи. Подождите. Вот смотрите: вы приходите в музей и видите, допустим, Леонардо. Да? У вас бы проснулось естественное желание посадить его, не знаю, за оскорбление чувств верующих или пропаганду гомосексуализма, а вот художник рядом с вами бы захотел и нарисовал бы на стене мурал, пардон, картину, вдохновившись оригиналом. Вот эта новая