Читать интересную книгу Собрание сочинений в 5 томах. Том 4 - Семен Бабаевский

— Елизавета, а кому ты вышила хустку?

— Ой, мамо, какие вы…

— Какая же я? Договаривай…

— Все вы примечаете, все вам нужно знать.

— Верно, и примечаю, и хочу знать… А ты не таись и скажи матери, кому мастерила хустку?

— Ну, себе… А что? Нельзя?

— Обманщица…

— Если знаете, то зачем спрашиваете?

И опять смолчала мать. Подумала: верно, спрашивать незачем. Без расспроса понятно…

Однажды вошла в хату. За столом сидели Елизавета и Хусин. Пришли из школы, что-то читали и были так увлечены, что не заметили появления матери. Евдокия Ильинична стояла у порога, смотрела на склоненные над книгами головы, обе под цвет грачиного крыла, как у брата и сестры. Что-то писали, о чем-то своем, непонятном для матери говорили. Радоваться бы матери, ведь как славно: парень и девушка смотрят в книги, а она загрустила, и на глаза ее навернулись слезы… Спросила:

— Что вы бубните себе под нос?

— А! Мамо! И вы в хате? А мы уроки учим… Алгебру.

— Одной, доню, уроки учить несподручно?

— Ой, мамо! Ничего вы не понимаете!

— Не сердитесь, тетя Евдокия… Лиза права, вдвоем учить уроки легче… У черкесов даже есть поговорка: один ум хорошо, а два лучше…

— Все перемешалось, — со вздохом сказала Евдокия Ильинична. — А я — то думала, что не у черкесов, а у русских есть такая поговорка…

— Поговорка черкесская, это я точно знаю…

Как же Хусину не поверить? Парень грамотный, он-то знает. Мать еще хотела что-то спросить, а дети склонились над книгами и о ней забыли. Будто ее и в хате не было. Тяжко вздохнула и вышла. По знакомой тропинке прошла к реке. Стояла на круче, смотрела на бурлящую Кубань, а видела склоненные над книгами головы. Смотрела на тот берег. Там раскинулся аул. Где-то в нем стоит домик Хусина. Вот и шел бы со школы домой. Наверное, мать давно поджидает. Нет, пришел к Елизавете. «Ой, мамо! Ничего вы не понимаете…» Глупая Елизавета, что ж тут непонятного?.. Над аулом растянулось текучее марево, тончайшее, как кисея, и закатное солнце прошивало кисею огненными нитками. «Завтра пойду к матери Хусина, — решила Евдокия Ильинична. — Нечего ждать. Поговорю, как мать с матерью. Надо же нам о чем-то думать и что-то делать. Не выходить же Елизавете замуж за черкеса… Такого в нашем роду еще не было. Приду и так, без обиняков, скажу матери Хусина…» Что сказать матери Хусина, она еще не знала. Стояла и думала.

Телят нельзя оставить без присмотра даже в дни больших праздников. Чтобы отлучиться с фермы в воскресенье, нужно найти себе замену. Евдокию Ильиничну выручала доярка Варя Сапожникова, бабочка молодая и любознательная. «Тетя Дуся, а куда собралась? Или секрет?» — «Никакого секрета нету, пойду в Трактовую, в магазин…» — «Иди, иди, присмотрю за твоими теленочками…»

Хутор оставила рано. За Кубанью поднималось нежаркое солнце, купалось в воде, и река искрилась, слепила. Далекие ледниковые зубцы были накалены докрасна. Трактовая курилась, и дым из труб гнутыми столбами упирался в зарозовевшее небо. Справа к станице подходили невысокие, одетые карагачем холмы, слева выступали скалистые берега, как ущелье. По берегу от Прискорбного до Трактовой лежала гудронированная дорога. Шумели, заглушая рокот воды, грузовики. Нашелся сердечный шофер, усадил старую женщину в кабину и подвез в Трактовую.

На окраине станицы стоял сыроваренный завод. Тянулась к небу, вся в копоти, железная труба. На версту веяло запахом парного молока. У приемного пункта выстроились грузовики, бычьи упряжки с бидонами. Ехали по станице, и Евдокия Ильинична думала, что грузовик пролетит мимо того места, где когда-то стояло подворье ее отца. Не хотелось ни смотреть на это место, ни вспоминать о том, что когда-то было. Нет, не пролетел грузовик. Шофер побежал в детский сад проведать сынишку. Пришлось Евдокии Ильиничне сойти, и как раз в том месте, где когда-то был отцовский двор. Хотела пройти мимо и не смогла. Ноги сами остановились. Ни дома, ни подворья давно не было. Помнит Евдокия Ильинична, что два амбара были перевезены на общий двор еще в тридцатом году. Много лет в доме Шаповалова помещалась контора бригады. В войну дом развалился. Образовался пустырь. Буйно росла лебеда, и одиноко возвышался развесистый осокорь. Только по осокорю и можно было определить, где стоял дом Шаповаловых: осокорь рос близ порога. Странно: пустырь, лебеда и осокорь. А лет пять тому назад на пустыре выросло одноэтажное строение, и поселились в нем трактовские дети. И сынишка шофера. Прижился рядом с новым строением и осокорь, казалось, что без него детям было бы скучно. Новый двор обнесли штакетником, обсадили молодыми, стройными топольками. Смотрел на них старый осокорь, как отец на сыновей, и удивлялся. Да и как же не удивляться? Сколько лет стоял один, а тут сразу появилось столько деревцов, и такие они собой зеленые да веселые! Рядом с ними он, богатырь, стоит, как страж былого. Темный ствол облепили лишаи, кора потрескалась, а ему хоть бы что. Все тянулся к небу и все раскидывал саженные ветви. Листья отливали серебром, лезли в окна, а из окон неслись крикливые голоса. По вечерам, когда дети засыпали, а ветерок из-за Кубани трогал лист, осокорь что-то такое тихо-тихо, как сказку, нашептывал ребятам, наверное, рассказывал то, чего они еще не знали. Оттого-то и спали они крепко, без сновидений. В листве гнездились птички-певуньи, и на заре, когда восток только-только начинал белеть, это уже был не осокорь, а удобнейшее место для разноголосого птичьего хора. Ветвистый, гордый и могучий, осокорь не сгибался и не снимал шапку ни перед временем, ни перед ветрами. В солнечный день на весь двор от него ложился холодок, в холодке играли дети, и он глядел на них со своей высоты, прислушивался к их голосам и сознавал, что не зря, оказывается, столько лет стоял на кубанской земле.

Глава 16

От осокоря повеяло родным и далеким теплом. Как вольно раскинулся он, будто нарочно, чтобы украсить детский двор. Евдокия Ильинична вспоминала, сколько же великану лет. Она была еще девочкой-подростком, когда отец привез молоденький осокорь из Крыма. Корешки с землей были завернуты в мешковину. Деревцо посадили возле порога, и отец сказал: «Дуняшка, это тебе на счастье, пусть растет…» В ту зиму, когда Семен Маслюков первый раз приехал в Трактовую на каникулы, осокорь уже поднялся до крыши… Затуманенными очами смотрела Евдокия Ильинична на свое счастье, видела могучий ствол, растопыренные ветки с крупными треугольными листьями. И вдруг точно кто-то легко приподнял ее, отнес в сторону и сказал: «Дуняша, что глядишь на осокорь, ты лучше взгляни сюда!» Вмиг исчезли и осокорь, и детский двор, и штакетник, и молодые топольки. Дуняшка увидела то, что давно, как ей казалось, умерло. Явилось, воскресло, как живое, отцовское подворье, такое в точности, каким было. Изгородь из высоких, обмазанных глиной плетней, дощатые ворота на засове, калитка с железной щеколдой. Конюшня и коровник под черепичной крышей, навес для инвентаря. Теснились амбары, курятник, свинарник, стожки сена, высокие, пузатые плетенки-сапетки, набитые кукурузой. На тесном дворе, как в улье, с рассветом начинались суета, хлопоты. До восхода солнца Илья Фомич проводил за сеном две арбы в бычьей упряжке — уехали младший сын Гордей и работник Савва. «Берите, хлопцы, ту скирду, что поближе к дороге, а та, что поодаль, пусть зазимует, весной пригодится…» Дорога дальняя, и Илья Фомич наказывает не мешкать и поторапливать быков.

По двору прошла девушка с дойницей. Не шла, а подпрыгивала, как коза. Цветная, яркая косынка повязана концами назад. Кто же она, эта девушка? Ах да! Это же Дуняшка! Молодая, проворная, коров умела доить — за ней не угнаться; умелые руки пригодились на колхозной ферме…

Ее окликнул дед Фома:

— Дуняшка! Уже к коровам мчишься? А что, вчерась черкесы к нам не заезжали?

— И зачем вам, дедусь, черкесы? — Дуняшка рассмеялась. — Поглядеть на вас, так вы и сами как черкес.

— Глупая девчушка…

Подслеповатый, тугой на уши казак и в самом деле был похож на горца. Если отвести дедушку Фому за Кубань в аул и так, ради любопытства, посадить его возле сакли, то никто, проходя мимо, не скажет, что это казак Фома Шаповалов, все скажут — черкес. И худощавое лицо с куце подрезанной бородкой, точь-в-точь как у черкеса. И одежда на нем горская. Шаровары на очкуре до колен узкие, а мотня широченная, как мешок. Старенький бешмет обтягивал худое, костлявое тело, на животе покоился кинжал в ножнах чеканного серебра, на голове мостилась папаха из бурой овчины.

Дед Фома сидел на низеньком стульчике возле молодого осокоря — отдыхал. Строгим взглядом проводил внука Тимофея, прозванного в станице «механиком» — тянулся не к быкам, а к машинам, умел починить и запустить любой моторчик. Был он смуглолиц, жесткий чуб спадал на лоб, глаза неласковые, совсем непохож на шаповаловскую породу. Тимофей вывел из конюшни жеребца по кличке Урюк и ловко, легко взлетел ему на спину. Гарцуя, выехал со двора, впереди шли на водопой коровы и телята. «А ничего, как джигит, сидит на коне наш механик», — подумал дед Фома.