Читать интересную книгу Фотькина любовь - Михаил Шушарин

Галка Кудинова в эти дни жила как завороженная в каком-то ласковом сне. Она хорошела лицом и добрела сердцем. Все заботы ее состояли в том, чтобы сходить на озеро, по воду, убрать жилье и погулять. По вечерам Галка бывала в клубе. Никто из подружек и друзей не обижал Галку худым словом или ухмылкой. Это укрепляло чувство уверенности, даже гордости. Гордость, непонятная ранее, росла с необычной силой. «Буду матерью! Стать матерью — это ведь подвиг!» Она так и считала. И, если бы кто-нибудь начал подсмеиваться, она не расстраивалась бы и не сердилась. Она просто не заметила бы этого ничтожного человека: ему непонятно и неведомо чувство материнства, а потому он беден.

Однажды на озере, возле проруби, ее остановила мать Витальки, Акулина Егоровна.

— Погляжу на тебя, Галя, станешь ты бабой и не дашь спать ни одному рябиновскому мужику.

— Пусть не спят.

— Они и тебе спокою не дадут!

— Ничего. Отобьюсь как-нибудь! — Галка подняла коромысло.

— Постой! Постой! — Акулина Егоровна огляделась. — А скажи-ка ты мне, девка, от кого все-таки брюхо-то у тебя?

— От тебя, тетя!

— Не шути, Галя! Сплетня ходит, будто без Витальки моего тут дело не обошлось. Ты скажи, я с ним скоро расправлюсь.

Галка захохотала:

— Я с твоим Виталькой, тетя, на один гектар не сяду. Не то, что это дело!

Она легко вскинула коромысло и пошла круто, не оглядываясь.

— Гляди, девка, пробросаешься!

— Не бойся, тетя, не пробросаюсь!

С подобными разговорами, еще до ареста, подходил к ней и Виталька.

— Поговорить бы надо, Галя, — виновато спрашивал он.

— О чем?

— Так надо, поди, нам с тобой о ребенке подумать.

— Почему же «нам», да еще и с тобой?

— Но, Галя, ребенок-то будет наш.

— Никакого касательства ты к ребенку не имеешь. Ты больше за чужим добром охотничаешь… И ребенок не твой вовсе, не мели.

Спесь с Витальки сошла, как шерсть-линька со старого зайца.

— Ты, значит, против?

Галка смеялась, как и при встрече с Акулиной, на озере, у холодной, парной проруби.

— А ты, поди, думал, что «за»!? Сейчас кинусь на тебя, жених-перестарок, блатной. Не из той я породы, товарищ!

Такие встречи зажигали в сердце Галки какой-то необыкновенный огонь. Она обдавала собеседников загадочным взглядом. «Эта двухжелтышная, кому в жены попадет, — прицениваясь говорил Увар Васильевич, — выкрасит и выбелит, и печкой по башке будет бить — все в радость! Чистая Фешка! Только, пожалуй, еще похлеще!»

…В ту ночь, когда отца положили в больницу, привиделся Галке сон, который она долго не могла забыть. Дед Увар Васильевич говорил Галке и Витальке такие слова: «Если для тебя выскочить замуж так же легко, как высморкаться, — значит замуж не ходи! Если ты задумал жениться, так знай — это дело не шуточное». Кругом были люди, она держалась за Виталькину руку, а рука у него словно сплетена из березовых корней, колючая и твердая. Кто-то называл Галку и Витальку женихом и невестой. И девушке было нисколечко не стыдно… А потом слышала шепот матери: «Ненаглядные вы мои детушки! Сегодня я называю вас мужем и женой… Берегите себя… то, что соединило вас!»

Матери не было видно, слышался только ее голос, и Витальке, сумасброду, это не нравилось. Он начал просить: «Вы объявите по радио!» Галка дергала его за руку: «Ну, зачем ты так? Объявишь, что я невеста, а я уже с ребеночком скоро буду!» Но радио протрещало три раза, будто кто щепал лучины, и стало говорить о Витальке и о ней хорошие слова. И в небе, над озером, как эмблема, всплыли два соединенных вместе золотых кольца. Виталька целовал Галку. А Увар Васильевич говорил басом: «В полном соответствии с законом о браке Российской Советской Федеративной Социалистической Республики брак записан, и объявляю вас мужем и женой!»

«Так оно и должно быть! Я же это раньше понимала! Он — добрый… Это так все плохо с ним вышло… Но он не виноват! Я только зря боялась его… Старше меня и…» — говорила Галка. — «Это ничего, что старше, — закусил ус Увар Васильевич. — Ребятишки хруще будут!»… Галку начинал жечь стыд… Уходил куда-то Виталька, сын комиссара Соснина, и она оставалась одна. Мать-одиночка.

— Пить! — услышала мать крик и испуганно вбежала в комнату.

— Что с тобой, доченька?

— Ничего, мама!.. Пить захотела! — как можно спокойнее сказала Галка. — Ты не бойся.

Заснуть Галка не могла до утра. Она думала об отце, который лежал в больнице, делала вид, что спит, потихонечку всхрапывала, стараясь не волновать мать, и все разгадывала-разгадывала неожиданно привидевшийся сон.

…Вскоре Галка родила сына. Родила в только что открытом колхозном роддоме, одна во всех больших светлых палатах. И врач, и фельдшер-акушер, и нянечки поздравили ее.

Первым узнал о прибыли в семье Кудиновых Увар Васильевич, потому что не было на селе человека, который бы вставал раньше его. Едва появились на небе старые крестьянские звезды Кичиги, он заявился в приемный покой роддома:

— Ну, есть кто? — спросил санитарок.

— Есть. Парень.

— Вот хорошо, — искренне обрадовался Увар Васильевич. — Вы, девки, давайте побольше принимайте. Можно и каждый день. А то в колхозе трактористов нехватки… Да и сами-то не плошайте!

И он смеялся так, как могут смеяться только хорошие люди.

Потом прибежала мать, братишки, сестренка. А потом все шли и шли. Весь день. И строгая акушерка говорила Галке, что так все-таки нельзя, что это нарушение режима. Галка ласково глядела на нее и соглашалась:

— Да разве я зову их?

Под вечер малыша унесли в соседнюю комнату, и Галка почувствовала, что очень хочет спать.

…Она не знала, что вся Рябиновка уже знала о кончине Егора Кудинова, Галкиного отца.

Рассказывают, что в эти дни был освобожден по амнистии Виталька Соснин. Вернувшись домой, он первым делом сходил на могилу председателя, потом зашел в кузницу, выклепал из старого выхлопного клапана зубильце и, никого не спросив, высек на обелиске, поставленном в честь погибших во время Великой Отечественной войны, рядом с фамилией отца, батальонного комиссара Кирилла Соснина, еще два слова: «Егор Кудинов». Ни участковый милиционер Гаврилов и никто из односельчан не усмотрели в этой Виталькиной выходке ничего плохого.

РАССКАЗЫ

ПОЛЯНА ДЕТСТВА

«Здесь находился участок, где врагу в течение всей войны не удалось перешагнуть линию государственной границы».

Тимофей Лопатин домом не живал по-доброму почти никогда. Все где-то отходничал. Приедет ненадолго, поянится над бабой своей, Лукерьей, а потом затоскует, как присухи напьется, — сам не свой ходит. И закатится опять невесть куда.

В рыболовецкой артели на Арале работал, два раза деньги домой присылал, а явился в чем мать родила и без копеечки. Потом кинулся на Алдан, в золотоискатели. Там три года прожил. Приехал и первым делом купил полную телегу арбузов. Напился, арбузы ребятишкам роздал, а потом сидел на крылечке у сельпо и плакал.

— Шел бы ты, Тимофей, в колхоз, — говорили мужики, — робил бы, как все люди!

…Большую дружбу вел Тимофей со сверстником своим казахом Василием Карлеутовым. Василий с сынишкой Рамазаном жил в трех верстах от деревни, на поляне, возле лесного озера. Изба его и пригоны, и вся полянка носили в деревне название «Васькин хутор». Карлеутов пас колхозных лошадей, успевал охотничать на лис и рыбачить.

Лучшим кунаком для Василия был Тимофей. Сядут, бывало, с вечера и до полуночи сидят, разговоры ведут. Чаю самовара два выпьют. И дети у них друзьями были, Тимофеев сын — Сашка и Василия — Рамазанко. Каждую осень Карлеутов привозил из стойбища два мешка муки и мяса — полбыка: «Рамазанко зиму у вас будет жить. Школа надо. Пусть живет».

Бродяжничество Тимофеево оборвалось после трагического случая: гнедой четырехлеток вынес Карлеутова по вешнему льду на Тобол, на самую стремнину, задернуло обоих в полынью.

Тогда и объявил Тимофей Лопатин колхозному председателю свое решение:

— Принимай в хозяйство. Любую работу справлять стану, плотничать или слесарничать, а то и чеботарем могу.

— Надолго?

— Насовсем. Пасынка взял, Рамазанку; двоих кормить буду.

Вырастил Тимофей ребятишек. Не сказать, чтобы сильно смирные были, но и не шалопаи. Особенно старший, Рамазанко, трудолюбив. Младший, Сашка, белокурый, кудреватый, сажень ростом, горяч был: и в драки встревал, и огороды чужие не прочь был попроведать. Но за ним сильно худого тоже ничего не числилось. Баловство только.

Года за три до войны Тимофей оженил Рамазана на молоденькой красавице-казашке Зинке из соседнего аула. Занемог Тимофей, когда у Рамазана уже второй дитенок появился. Созвал он сыновей и сказал: