Читать интересную книгу Братья с тобой - Елена Серебровская

Борису Петровичу казалось, что он привык к голоду, стал меньше страдать, — так не тянуло в животе, как первые недели.

Анна Васильевна, взяв палочку и сумку с кастрюлькой, уходила каждое утро на работу — в школу. Когда начинался артиллерийский обстрел, она уже не пряталась, не останавливалась, продолжала идти. Иногда ей кричали: «Бабка, обстрел!» Но она и слышала-то плохо: мешал теплый платок.

Однажды бомба попала в ее школу. Анна Васильевна вела урок. Стены задрожали, свет погас, на голову посыпалась штукатурка. Дети заплакали. Она собрала их вокруг себя, как наседка цыплят, и стала утешать: мы же все живы, в нас не попало, бомбежка кончилась, всё будет хорошо. Бомба попала в лестничную клетку, двери были засыпаны, и сидеть пришлось довольно долго. Но дети успокоились. Пришло время обедать, они спустили из форточки веревку (класс был на втором этаже), чтобы суп из школьной столовой им подали в котелке наверх. Но суп не подали: разыскали лестницу, и дети с воспитательницей через окно спустились в столовую.

А Борис Петрович перестал ходить на работу. Он и за водой ходить перестал. Пробовала ходить сестра жены. Еле доползла обратно, расплескав половину воды, — санки раскачивались. Но кто же еще привезет? Анна Васильевна? Она и так всё почти делает.

Зимой в Ленинграде поздно рассветает и рано темнеет. Светло примерно с одиннадцати до трех. А если у вас в окнах вместо стекол фанера, откуда же быть свету и днем?

В тот вечер свояченица лежала, измученная походом за водой. Борис Петрович водил глазами, следя, как жена растапливает печурку, приносит чайник с водой.

— Повозись у огня, моя хорошая. Люблю смотреть, как ты занимаешься хозяйством.

Он взглянул в дверцу печки. Окна плотно завешены, а это маленькое оконце в нижнем углу комнаты светится ярко и ласково. Оконце в страну огня. Доброго, мягкого, согревающего огня. Это не огонь от взрыва зажигательной бомбы, не огонь, который жадно лижет обуглившиеся мешки с мукой. Это добрый огонь маленькой печки в холодном ленинградском доме. Угасающими глазами смотрит профессор-ботаник через маленькое оконце в страну доброго огня.

— Как бы хотел я детей повидать! — говорит он мечтательно. — Хоть кого-нибудь. Хоть маленькую Зойку.

Несбыточная мечта.

Жена подаст ему мисочку супа и кусочек хлеба. Он улыбается, отодвигает:

— Скушай сама, девочка. Я не хочу. А мне чаю дай.

Девочка… Помнит…

Вся жизнь встает перед ее глазами, их общая жизнь. Не было у него другой жены, а у нее другого мужа. Была любовь, молодая, горячая, радостное безумство, когда еле дождешься, чтобы дети улеглись, чтобы двери в их комнату были закрыты, — вот он сейчас ко мне прикоснется! Да, она рожала ему детей, бегала по врачам, делала аборты, — какая малость! Она любила его, вот такого, с крупной родинкой на лбу, спрятанной под крылом волос, нескладного, добродушного, милого. Любила его непокладистый ум, проницательность, терпеливость в добывании истины. И он любил ее, он правильно ее выбрал. Для него она была красивее всех, но не знала о своей красоте и ею никогда не играла. Женщины льнули к нему всегда, догадываясь, что он добр и ласков, стараясь использовать его временное одиночество, женщины пробовали оторвать его от Нюси, и — зря. Напрасно. Он любил свою избранную подругу и рожденных ею детей. Вот и сейчас, готов ей отдать свой паек…

Анна Васильевна заставляет его съесть хлеб и суп. Но что ему этот хлеб! Он съел самого себя. Вот руки — они толсты только на суставах. Мускулов нет. Боренька, сердце мое, что же с тобой фашисты сделали! Нету для них подходящей казни.

— Повозись перед печкой, девочка. Я так люблю смотреть на тебя, когда ты занимаешься домашними делами.

Счастье. Последнее счастье: видеть ее, верную, милую подругу, со следами годов на лице, таком родном. Руки жены возле пылающего очага. Мягкий отблеск света на лице ее и руках.

Он бы спел ей сейчас. Он бы спел ей из «Лоэнгрина», она это любит. Или старинный романс о хризантемах: «Я угасаю с каждым днем, но злобы в сердце нет моем…» Он бы спел, если б были силы. Жаль, их нет. Остается только смотреть, но и это — счастье. И, как всякое счастье, не вечно.

Печка догорела. Аня закрыла вьюшку, чтобы не выдуло тепло. Аня поцеловала его, пожелала спокойной ночи и улеглась на Машином плоском диванчике, совсем рядом.

Проснулась от холода: фанерные заплатки на окнах тепла не держали. Протянула руку через подушку к постели Бори, к его лицу: оно было ледяным.

Долго стояла молча, нелепо качая головой, гладя руками его скуластые обтянутые щеки, красивый высокий лоб, тонкие руки. Не плакала, не говорила. А когда проснулась сестра и подняла в тревоге голову, не понимая, зачем Аня так стоит, то услыхала тихое, ровное:

— Боря умер.

Мертвых сейчас хоронят в братских могилах. Чтобы похоронить отдельно, нужно платить. Хлебом. А откуда же хлеб!

В проходной комнате, в бывшей столовой, жильцов уже нет: обе женщины уехали. Бориса Петровича одели и положили на покрытый простыней стол, — гроба не было. В комнате морозно, он может лежать тут несколько дней. Пока не устроят с могилой.

— Вот мы и остались вдвоем, — говорит Анне Васильевне сестра. — Теперь моя очередь.

— Зачем ты так! Вставай, шевелись понемногу, не позволяй себе сдаться. Вот надо за хлебом идти.

— Иди ты, Анечка, у меня нет сил.

А у нее будто бы есть!

Анна Васильевна одевается, повязывает платок. Берет карточки, три хлебных карточки на декаду. Сегодня пятое февраля. Тут еще на пять дней.

Карточки положены в сумку. И деньги. Она тихонько бредет между синими сугробами, точно пробирается через стадо мертвых мамонтов. Уж лучше бы были они живые.

В булочной очередь. Хвост стоит на улице, на морозе. Мороз обжигает, ноги перестаешь чувствовать сразу. Надо бы топать, подпрыгивать, а силенок-то нет.

Она упрямо стоит: надо же хлеб получить. Хлеб для еды. Не для гроба, — для этого надо целый «кирпичик». Она стоит вопреки всему, закоченевшая, обессиленная. Дверь уже близко. Скоро войдет и она. Надо потерпеть, уже близко.

И вот она в булочной. Тут — не намного теплее: на окнах сахарно-белый, толстый слой льда, продавщица — в ватнике, в перчатках с обрезанными пальцами.

Анна Васильевна хочет удержаться на ногах, но потолок над ней кружится, точно делает заход, один и другой. Она оседает на пол, на каменный ледяной пол, посыпанный опилками. Ноги разъехались, руки разжались, сумка валяется рядом.

Долго ли она лежит — неизвестно. Что-то потекло по щеке. Это новые люди из очереди вошли, отряхнули снег, и снег попал ей на щеку. Над ней никто не хлопочет, ее просто обходят, чтоб не толкнуть. А что поделаешь? Дать ей большой кусок хлеба — живо бы встала. Хлеб стоит в ящиках у прилавка. Но взять его нельзя. Люди условились делить его по справедливости. Разве в очереди мало таких, как она? Что поделаешь! Надо разорвать кольцо блокады, прогнать гитлеровцев, привезти в Ленинград много хлеба. Фашисты не пропускают его в город.

Анна Васильевна очнулась. Она поднялась, села. Шарит в сумке рукой: карточек нет. На полу, под ногами людей, — тоже.

Значит… Значит, всё. Пять дней без хлеба? Это конец.

Она встает и, пошатываясь, уходит обратно. Домой. Без хлеба.

Сестра вскрикивает, услыхав, что хлеба не будет. Анне Васильевне уже всё равно: она ложится и радуется покою.

Сестра встает. Ей не хочется умирать. Вспомнила о Галке, подруге племянника Севы, студентке университета. Галка работает в госпитале сестрой. Недалеко. Галка что-нибудь придумает.

Женщина одевается, наматывает на себя платки и шарфы и выходит. Вот она и у госпиталя.

— Сестру Голикову из второго отделения, пожалуйста.

Вот и она, Галка Голикова. В белом халате и белой шапочке бледненькая девушка кажется то ли балериной, то ли сказочной феей. Она морщит лоб, с тяжелым чувством слушая о несчастьях, постигших семью ее друга.

— Подождите немножко. Посидите, пожалуйста. У нас как раз должен быть обед.

Она возвращается с банкой супа и стаканом каши. На каше лежит ломтик хлеба. Это ее обед, ее хлеб. Не у раненых же ей брать!

— Вы приходите и завтра. Утром я попытаюсь выйти на базар, куплю раненым клюквы, может, на нее корочек наменяю. А за деньги хлеб никто не продает. Им же самим не хватает…

Анна Васильевна слушает сестру равнодушно. Суп принесла, кашу и ломтик хлеба? Хорошо. Но ведь это же — капля в море. Нельзя же Гале не обедать каждый день. Так она и работать не сможет. Хирургическая сестра. Она и так по трое суток дежурит, на ходу засыпает.

Печка еле теплится, — сегодня за ней плохо смотрят. Сырые дрова шипят и пускают слезу.

Стук в дверь. Анна Васильевна, преодолевая усталость, встает, набрасывает платок и идет к двери.

— Профессор Лоза Борис Петрович здесь живет?

— Здесь.

Откуда эта девушка?