серии, все-все рассказал, так что вместо того, чтобы пришибить его как собаку, его оставили в покое, ненадолго – до утра, а утром его разбудили, сняли мешок с головы, дали воды, и вот тогда он увидел, что сидит в какой-то клетушке, крытой кровельным железом, а перед ним стоит женщина в темных очках – молодая, со светло-каштановыми волосами, в джинсах и рубашке с высоким воротом, на вид – лет двадцать, ну, от силы двадцать пять, однако же она явно командовала всеми этими головорезами, и даже самые отпетые и тертые становились перед ней навытяжку, стоило ей лишь глянуть в их сторону, а обращались на «вы» и «сеньора адвокат», хотя дьявол ее разберет, козу эту, в самом ли деле она такой была, потому что говорила она, как деревенщина, выражалась крепко и, по всему судя, видала виды, и Мильтон сразу смекнул, что она цацкаться с ним не будет, а потому, едва лишь она стала смотреть его документы, он уставился на пол, уперся взглядом в ее ковбойские сапоги и на все отвечал «да, сеньора», «все так, сеньора адвокат», она же сказала, мол, дадим тебе шанс, потому что уверена – ты в курсе дела, а не хочешь – не отвечай, ты в полном своем праве, только помни, мы знаем, где ты живешь и с кем, и чем зарабатываешь, и где вся твоя прочая семья обитает, и Мильтон без долгих дум согласился на все и даже хотел было сказать «спасибо», продемонстрировать, как искренне и глубоко он благодарен, хотя в душе с ума сходил от страха, девка-то эта сказала, что дает ему шанс, один-единственный, сказала шанс, и то только потому, что им нужно побыстрей заполучить это дело, но пусть только он попробует что-нибудь выкинуть, все пожалеют, что на свет родились, и он, и его баба, и его семья, и его братья, и даже соседи, и Мильтон только повторял, что, мол, конечно, что он все понял.
Девка эта тогда велела отпустить его, дать умыться и одежду, что-то сделать с этой раной на роже, и чтоб сразу бы опробовали его в деле, потянет он или проще сразу его прирезать. Его отвели в другую комнату, дали умыться и переодеться в чистое, новое, из пакета, и тут появилась такая суетливая бабеночка, низенькая и кругленькая, как шар, сварливая до последней крайности, и с порога гаркнула, чтоб сел на вертящийся табурет, она зашьет рану, а потом дали ему бейсболку закрыть свежий шов, и вывели наружу, где та же тетка жарила в кипящем масле гарначи [6] на громадном таком противне, а человек десять – почти все мужчины – молча ели за пластиковыми столами, не сводя глаз с висящего на стене телевизора, где шел футбол – играли «Америка» и «Некакса», как сейчас помню, – и пили лимонад, доставая бутылки из тарахтевшего в углу древнего холодильника. Все было, как в какой-нибудь харчевне или забегаловке, и Мильтон сидел рядом с каким-то малым – очень спокойным, очень смуглым и очень молчаливым, – который ел гарначи, поставленные перед ним толстушкой, и не разговаривал ни с Мильтоном и вообще ни с кем, не объяснял, что происходит или что скоро произойдет. Потом-то он узнал, что зовут его Горланом – потому что он почти никогда не повышал голос, – но это было уже потом, а тогда Мильтон ничего не понимал и только вертел головой, силясь угадать, откуда ему прилетит кренделей, и поглядывал на открытую наружу дверь, выходившую на улицу, вернее, на шоссе, терявшееся в горах, и прикидывал, сколько он успеет пробежать, прежде чем эти мрази его изрешетят.
Ну, в общем, Горлан доел и пихнул Мильтона локтем, давая понять, чтобы вставал и шел с ним. Вышли из харчевни, и Мильтон понял, что это никакое не ранчо, а всего лишь кирпичный дом на обочине немощеной дороги, окруженный манговыми деревьями, кустарником и чем-то еще. У дороги стоял еще какой-то парень – тоже очень молодой и темнолицый, свежевымытый и аккуратненький такой, в отглаженной сорочке и брюках и даже слегка надушенный. Представился он Жабой, угостил Мильтона сигаретой – первой за все эти дни, – и не успела еще у него закружиться голова, как они уже сидели в фургоне с двойной кабиной, который вскоре доставил всех троих в порт и высадил на проспекте Куактемок возле клиники. Ни Горлан, ни Жаба, ни водитель ничего не объясняли, а Мильтон счел, что спрашивать – себе дороже, а потому следовал за этой троицей и делал то же, что его спутники: вошел в закусочную напротив клиники, заказал себе «торта де миланеса» и сок гуайявы, смолотил это все как мясорубка, хотя совсем недавно они плотно покушали, а потом, покуривая и глядя, как летят по проспекту машины, сидел, пока Горлан не кивнул Жабе, и тогда они вышли из кафе, остановили такси, и Жаба просунул голову в окошко спросить водителя, сколько тот возьмет до Аурреррá-де-Пуэнте-Морено. Мильтон не слышал, что ответил таксист: он оказался на заднем сиденье, а Жаба открыл переднюю дверцу, уселся, и они тронулись. Жаба сидел рядом с водителем, Горлан – за ним, а Мильтон – рядом. Проехали пару улиц, и Жаба завел со стариком-таксистом тары-бары – насчет, вот ведь какая жара стоит, да как сыграла в полуфинале «Акула», а когда перешел на баб, водитель – всклокоченный и вонючий, в майке, открывавшей косматые подмышки, очень оживился и стал рассказывать, сколько ихней сестры прошло через его койку, и даже давать советы, как с ними управляться, как подстроить под себя, а Жаба и Горлан хохотали над похабными прибаутками старого пердуна, и Мильтон тоже пытался смеяться, делал вид, что все нормально, хоть никто ничего ему не говорил, однако ему представлялось, что именно так и надо себя вести. Короче, всю дорогу до станции Ауррера́ Жаба потешался над водителем, а когда приехали, тот затормозил и сказал Жабе, что, мол, сотенка с вас, а Горлан даже дернулся, и Мильтон впервые услышал его голос: сотенку, а этого вот не хочешь? – и увидел в руках у него тонкий стальной провод, который он накинул водителю на шею и стал душить, однако тот успел просунуть руку, и Жаба тогда рванул ручник и сунул в лицо таксисту ствол. Не убивайте, не убивайте, захрипел тот, деньги заберите, только не убивайте. На хрен мне сдались твои деньги, сказал Горлан ему в самое ухо, пень трухлявый. Мильтон до того оторопел, что даже не заметил, что появилось подкрепление: два мордоворота были уже у машины и открывали дверцы. Один набросился на водителя и при содействии Жабы с криками и бранью выволок его наружу и запихал в багажник. Второй одновременно рванул дверцу со стороны Мильтона, отпихнул его вглубь и уселся сам. Жаба сел за руль, подстроил зеркало заднего вида, поправил свои набриолиненные патлы, опустил рычаг ручника – и они понеслись прочь от станции, причем никто им и слова не сказал и вроде бы даже ничего не заметил.
Тогда они рванули к очистным сооружениям и там устроили такую сумасшедшую выходку, что Мильтон даже не сразу понял, что происходит: сначала долго кружили по улицам, а когда заметили курьера на мотоцикле, понеслись следом и словно прилипли к нему, а потом Жаба долбанул его сзади, но с таким расчетом, чтобы седок вылетел из седла, а мотоцикл не очень пострадал; когда же курьер упал и, пропахав мостовую лицом, довольно сильно раскровенился, они выскочили из машины, попинали и пригрозили пистолетами, а один осмотрел его драндулет, вскочил в седло, и его как ветром сдуло, а остальные снова влезли в такси