Слава и Родон слушают без улыбок. Мать вышла на кухню.
Отец, отдышавшись, садится. Говорит:
– Не в этом дело, уважаемый Родон Герасимович. – Разливает водку по рюмкам. – Я по глупости своей устроился в эту художественную мастерскую, нелегкая меня дери. Мастером по сбыту. Они делают, а я продаю. Первый год ничего было. Посудка всякая, статуэтки, кувшинчики, вазочки, пепельницы – разное барахло, короче. Но и красивые вещички были, не буду зря хаять. А в том году разнарядка пришла на мастерскую: делать бюсты. Думаешь, женские? Не-е, всяких философов, полководцев, одним словом, деятелей. Причем, любых размеров: от карманного, вот такусенького, до во-от такого. Я думал – кинется культурная публика. Дудки! Ну, в школы там… много ли надо? Короче, план по реализации не выполняем. Что делать? Руководство мастерской долго мозговало, прикидывало так и этак. Решили двумя путями идти. В этом году план не выполним все равно, но хоть на следующий год переориентировать производство на прежнюю продукцию: вазочки, пепельницы. Первый путь – жалуются. Во все инстанции. Пишут. Ездят. Поят, кого надо. А то и памятник сделают – тоже, кому надо… А второй путь – запасной вроде. Оправдываться в невыполнении плана надо? Надо. А как? Чтобы премии коллектив не лишили, чтобы кого из руководства не турнули – причина нужна. Выбрали меня. Я пенсионер, терять мне, дескать, нечего. План такой: гружу всю продукцию в вагоны и отправляю во все концы страны. На деревню дедушке. Фиктивным заказчикам. Заверяю администрацию в полной гарантии выполнения плана и увольняюсь с работы по собственному желанию на заслуженный отдых. А они на меня потом все валят. Оправдываются. Вроде бы! Такая тушенка…
– Ну, мудрецы! – Родон откровенно хохочет. – А лучшего ничего не могли придумать?
– Не придумали, – старик долил в рюмку. – А я уже все, отдумался. Без парашюта лечу. Летал без парашюта? – Опрокинул рюмку, зажевал соленым огурчиком.
Долго молчали. Отец потянулся за гитарой. Снял со стены. Несколько раз провел по струнам, прислушиваясь. И запел тихо:
Полетели к земле,
Как дождинки дождя,
А в предутренней мгле
Там никто нас не ждал.
И не выдержав тяжести,
Рвалась земля
И шептала:
Все ляжете
Скоро
В меня.
Сапоги. Сапоги.
Автоматы в грязи.
Кто уполз. Кто погиб.
Кого снайпер сразил.
И остались лежать сапоги на снегах.
Сапоги.
Сапоги.
Только пусто
В ногах.
Уж давно батальон
Заменили речами.
И победно «Ура»
Над столом прокричали,
И гниют сапоги где-то в поле ночами.
Только ноги
Мои
Убежали
Ручьями.
Рванул последний аккорд. Гитара тревожно загудела и смолкла. Все молчали.
Вошла мать Славика, сказала мужу:
– Пойдем в кино сходим, а? Я, кажется, тысячу лет в кино не ходила.
– В кино? Можно и в кино. – Поднялся из-за стола. – Что, молодежь, пойдем?
– Сходите, сходите. Мы посидим, – ответил Родон.
– Пап, так ты к нам пойдешь? – спрашивает Славик. – Ты ведь не ответил.
– Я отвечу, сынок, отвечу, – говорит отец, одеваясь. – Я только подумаю.
– Хватит думать, – вмешивается жена. – Будет ломать голову-то. Давай поживем хоть на старости.
– Да не стар я еще. Не стар! – с силой бьет кулаком по столу. – Я им докажу, что не стар. И эту продукцию их, портянка ее завоняй, – снова кулаком по столу, – одни черепки от нее! Одна упаковочка и осталась. Под суд меня хотели. За черепки. А вот вам! – Повертел кулаком.
– Неужели побили все? – изумился Радон.
– Побил, – с вызовом. – Не все, правда. Все не дали. – Снова присел к столу. – Дали полмесяца сроку. Хоть сам лепи, говорят, а убыток восстанови и задачу свою по реализации выполни.
– И что же вы?
– Да чтобы я чепухой этой занимался? Я?!
– Почему же чепухой? Это государственный план.
– Липа это: кому они нужны, эти идолы? Кому? Только время на них рабочее тратить, да средства.
– А вот вы и не правы. В таком количестве, может, и не нужны, но не нам с вами решать. А вообще, эти, как вы говорите, идолы, часть нашей идеологии.
– Идеология утверждается делами, а не символами.
– Так вы и от знамени откажетесь.
– От знамени?
– А почему нет? Тоже ведь символ.
– Ты мне голову не морочь! Я за знамя это… Я за коммунизм…
– Э-э, батенька, с вами все ясно. Это слово, что вы произнесли, давно следовало забыть.
– Забыть?!
– Забыть. В соизмерении с вашей жизнью и моей жизнью, и его, – кивнул Родон на Славика, – коммунизм – это идиллия. Красивые слова и не больше. Живите, батенька, пока живется. Дышите глубже. А я пошел…
– Куда?!
– Пора. Засиделся. И разговор мне не нравится, опасный разговор.
– Нет, ты сначала ответь?
– Чего еще? – вяло отзывается Родон.
– По-твоему я должен продавать этих кукол?
– Если вам не нравится эта работа – найдите себе другую.
– А кукол все равно продавать будут?
– А может, они нужны кому-нибудь? Почему вы исключаете? Вам никто не мешает, и вы не мешайте. Я уже говорил – живите. Не нравится что-то – не делайте. Но и не кричите о своем желании. Соблюдайте правила игры, дорогой.
– Но ради чего, если все это, как ты говоришь, идиллия?
– Для нас, смертных, это идиллия, но для истории это может что-то и значит.
– Значит, меня всю жизнь обманывали?
– От вас никто ничего не скрывал. Читайте. Слушайте. Анализируйте. Делайте выводы. Для себя.
– Но в чем смысл жизни тогда?
– А жизнь, уважаемый папаша, имеет тот смысл, какой вы сами ей придадите. Хоть бабочек ловите.
– А как же тогда верить?
– Во что верить? Кому? Живите, еще раз, говорю вам. Раз уж не довелось родиться королем банановым или нефтяным, то и живите тихонько, танцуйте среди гипсовых бюстов. И не раздумывайте. Что после вас будет – плевать. Вас не касается. Ваше дело – сориентироваться. Вписаться в закон. Не вписался – лети, дорогой, будто тебя и не было на этой земле. А вписался в норму, в порядок – тут ты бог. Про себя-то ты и начхать можешь на все эти правила. Опять же, как на дороге: не видно инспектора – гони на красный, на желтый, по левой стороне, по правой – лови свое время, дыши свободой. Но появится инспектор, ты уж ему не только аккуратность свою продемонстрируй, а еще и мозги вправь: где это он, дескать, прохлаждался в рабочее время-то. Чтобы не ты его, а он тебя уважал. Понял смысл?
– Т-ты, падла… А на войне как?!
– Стоп! Стоп, папаша. Я знаю, когда что говорить. Опьянели вы уже. Оставим. Идите в кино. Сходите. Завтра поговорим.
– Нечего с тобой говорить.
– Оставь, папа! – крикнул Слава.
– И ты с ним? – повернулся к сыну. – И ты?!
– Не трогайте мальчика. Слава у вас парень хороший. Сдержанный. Вдумчивый. Он сам решит.
– И без тебя! – выкрикнул отец в лицо Родону.
– И без меня. И без вас, – спокойно парировал Родон.
– Почему без меня?
– А вам некогда о нем думать. Вам, дай Бог, себя обуздать.
– Что я – лошадь?
– А что же вы всю жизнь тянули и не думали, да вдруг опомнились? Задумались. Поздно думать, папаша. От пенсии-то не откажетесь?
– Не трожь мою жизнь. Не тебе в ней копаться.
– А сами вы не выкарабкаетесь.
– Тебя не позову.
– Так на похороны не приглашают.
– Что-о?!
– Родон Герасимович… – в молитвенном изумлении сложила руки мать.
– Ты что, Родон, это же отец мой, – прошептал Славик.
– Вон! – Вскинул над головой стул отец. – Подлец!
– Отец!
– Папа!
Но отец вдруг медленно опустил стул и сел на него. Долго непослушными пальцами расстегивал пуговицы на рубашке. Все от горла до пояса. Откинулся на стуле, плетьми свесив руки. Сказал, глядя в потолок:
– А впрочем, ты прав. Судить меня будут. Судить. И надо судить. Люди делали, а я взял и побил.
– Что побил, пап?
– Все. Все я разрушил.
– Ты же говорил, что не все.
– А все хотел. Спросят на суде, и я скажу: все хотел. Так и судите. За все.
– Успокойся, отец, успокойся. Сходим в кино, как решили, и все забудешь, – мать уже хлопотала вокруг него, поправляла рубашку, гладила волосы.
– Да, да. Пойдем. Сейчас пойдем. А вы не говорите, куда я ушел. Не говорите. Если придут… Если будут искать…
– Ты что, пап? Ты что?
– Отец?!
– Да-да-да. Сейчас. Сейчас я. Да…
Он дает себя поднять со стула, надеть пиджак. Из кармана пиджака выпала пачка бумаг, рассыпалась по полу веером: квитанции, бланки, счета… Все кинулись собирать.
Конец ознакомительного фрагмента.