Читать интересную книгу Святая с темным прошлым - Агилета

После купания, греясь, как ящерка на камне, Василиса впервые с того момента, как покинула монастырь, всерьез предалась раздумьям. А подумать ей было ох как много о чем! И перво-наперво о Михайле Ларионовиче. Нешто позабыл ее совсем, да так скоро? А ведь душой он к ней тянулся – какая женщина сего не ощутит! А тут канул, как вода в песок. И упрекнуть его не в чем: к людям привел, как обещал, всем, что для жизни надобно, обеспечил… А что ей за жизнь без него самого, небось, и не подумал!

Тут затесалась промеж прочих мыслей одна, как незваный гость. Пусть и назвалась она в лагере вдовой, а на деле-то брачных уз не снимал с нее никто, да и не снимет. И захоти она сызнова судьбу свою устроить, век таиться обречена: с многоженцами разговор короткий – развод и позор[9]. Правда, найти ее здесь, в Тавриде, ох как мудрено, да и захочет ли Артемий Демидович искать-то? Скорее, выждет срок, после которого сочтут его жену без вести пропавшей, и женится вновь. Но в батюшкином храме ему уж, конечно, не служить, как и в любом другом: женатого вторым браком в священники не благословят.

Накатывали мысли и накатывали, как волны на берег. Иметь ли ей все же надежду соединиться с Михайлой Ларионовичем, или запретить себе и думать о нем? Кто она теперь, чтобы задумываться о таком блестящем офицере? Навек лишенная места в обществе, дарованного ей ее сословием, стала поповна не пойми кем. Не крестьянка, не мещанка, не купеческая дочь, не дворянка, да и к духовенству не смеет она более себя причислять – для всей прошлой жизни пропала без вести. Кто не погнушается девицу без рода и племени в жены взять? Разве что солдат. А она о ком размечталась, дура?

Поднялась Василиса и с грустью поглядела на волны. На недолгое время поделились они с нею своей силой, воспарить позволили, а, вышла на берег – вновь бесправна да беззащитна. Добры к ней солдаты в гарнизоне, это так, но, случись что неровен час – в ком поддержку найдет? Женщине должно быть либо при отце, либо при муже, либо при Господе Боге, в монастыре. Это к мужчинам уважение питают за их чины, да мундиры, да ордена, а женщина, сколь она важного и полезного не делай, лишь за мужчину своего уважаема и будет. Если ж нет у тебя покровителя, кто ты в глазах людей? Что пожелают, то над тобой и учинят.

Побрела Василиса обратно, да вспомнила дорогой, что нынче с утра съехались татары из окрестных деревень и устроили близ русского лагеря нечто вроде ярмарки. И фруктов навезли, свежих и сушеных, и баранины, и тканей, и выделанных овечьих шкур. Выставили лакомства свои басурманские из пропитанного медом тонкого теста с орехами… Вздохнула девушка: ни полушки не было у нее, чтобы побаловать себя покупкой. Но затем решила: поглазеть-то ей не возбраняется! И отправилась на ярмарку.

Меж торговцами-магометанами с выложенным перед ними товаром бродили и солдаты, и офицеры, и несколько офицерских жен, знакомых Василисе еще с монастырских времен. Прошлась девушка взад и вперед, раскланялась со своими знакомыми, и, смущаясь, приняла подарок от одного из солдат, что лежал недавно в лазарете – пригоршню вяленых груш.

Уж собралась уходить, как засмотрелась на шелковую ткань, разложенную меж прочими товарами. Лазоревая, как небо, с золотым, как солнце узором, не давала она глаз от себя отвести. Как голодный к куску хлеба, потянулась к ней Василиса, приложила к лицу, а улыбчивый торговец в тюбетейке достал зеркальце.

Девушка смотрела на себя, не моргая. И это она? Как посмуглела кожа – чистый орех! А волосы-то стали светлее лица! Жаль брови да ресницы начисто выгорели на солнце. Но глаза как будто по-новому раскрылись на мир: нет в них более былой доверчивости, зато явственно видны преждевременная мудрость и горький опыт.

Но такой вот, изменившейся, нравилась себе девушка больше, чем прежде. Правда, лицо у нее похудело, что не диво, но линии щек и подбородка по-прежнему нежны. Лоб, как обкатанный морем камень, гладок и чист; не высок и не низок, обрамлен чуть вьющимися от влажного морского воздуха прядями. Тонок и прям, как у святых на образах, нос, а вот губы ничуть не святы – полны и мягки. Надо всем этим – как два светила – широко распахнутые глаза. И лазорево-золотая ткань идет ей бесподобно, так оттеняя свежесть загорелой кожи и придавая голубизны глазам.

Василиса тяжело вздохнула, опуская шелк. Вот и все: полюбовалась – изволь вернуть! Но у торговца в руках вдруг откуда ни возьмись появились деньги, и знаками он принялся объяснять ей, что возвращать узорный шелк не нужно, указывая на что-то за ее спиной. В замешательстве Василиса обернулась и залилась краской.

– Это как же, Михайла Ларионович… мне подарок от вас получается?

– Ну, подарок, не подарок, – наслаждаясь произведенным впечатлением, произнес офицер, – а тебя с этой тканью разлучать нельзя – уж больно вы друг другу подходите.

– Что же люди подумают? – прошептала Василиса, уже ловя на себе любопытные взгляды.

– Да ничего они не подумают! – Михайла Ларионович преспокойно взял у девушки из рук нежно шуршащую ткань и по-хозяйски развернул ее, придирчиво разглядывая. – Сестрице хочу отослать, – произнес он довольно громко, – на машкерадный костюм.

– А ты заберешь ее ввечеру, – добавил он уже вполголоса, намеренно не глядя на нее. – Знаешь, у какого татарина я квартирую?

Василиса кивнула. Сердце билось, как рыба на крючке.

– Вот и приходи, когда солнце в море сползать начнет.

Михайла Ларионович пошел прочь, так и не обернувшись, а по дороге обмолвился с кем-то парой слов о том, что родные давно от него гостинцев не получали. Но теперь сестрица должна быть не в обиде.

Краем глаза Василиса приметила, что торговец-татарин беззвучно смеется. Сама же она была в таком смятении, что даже вдоха глубокого, чтоб успокоиться, сделать не могла. И идти ей одной к мужчине нельзя, и не пойти к своему покровителю невозможно. Вот и стой теперь столбом по его милости!

– Карош! – на ломаном русском пробормотал татарин. – Карош! – и вновь согнулся от смеха.

XXI

«…И мнилось мне в его объятиях, что я – неопалимая купина: и пылаю, как факел, и при сем остаюсь живою …»

Южная ночь, в отличие от долгих светлых сумерек средней полосы, наступает стремительно; и Василиса, смущалась не только того, что навещает Михайлу Ларионовича, но и того, в какой темноте это делает. С замиранием сердца постучалась в его окно, но хозяин встретил ее столь приветливо, что тем самым внушил спокойствие. Жили офицеры, в отличие от солдат, в татарских домах, платя их хозяевам за постой: так и хозяйство их прислуге легче вести, и уюту больше.

Войдя, подивилась она тому, насколько несхожа внутренность татарского дома с тем, что привыкла она видеть в родной деревне: ни стола, ни скамей, взамен кровати – низкий топчан, зато кругом ковры. В середине комнаты на оловянном подносе – темные гроздья винограда, персики, груши, рядом – металлический кувшин с изящным, узким горлышком. Окружено сие место для трапезы было расшитыми подушками. На одну из них, волнуясь, и присела девушка.

Михайла Ларионович расположился напротив нее полулежа, опираясь на локоть. Вид у него был самый домашний: без мундира, шляпы, башмаков – лишь панталоны с чулками и нижняя рубашка, приоткрывавшая грудь. Казался он так и моложе, и привлекательней, хотя возможно ли было быть привлекательнее его?

– Не побрезгуй угощением, Васюша! – сказал он, пододвигая к ней поднос и впервые называя по имени. – Вина вот отведай!

Он плеснул ей вина в широкую чашку без ручки, сужавшуюся книзу. Чашку украшал затейливый рисунок.

– Это пиала басурманская, – пояснил Михайла Ларионович. – А держат ее вот так.

Он придал своим пальцам и ладони некое подобие чаши, и водрузил на них пиалу. Василиса тихо любовалась той ловкостью, с которой удавалось ему каждое движение. Слово «лицедей» снова всплыло в ее памяти.

– Ну, рассказывай о своем житье-бытье! – велел офицер.

Василиса принялась говорить о том, что все у нее хорошо, все к ней добры, а Яков Лукич взялся обучать ее делать перевязки. Михайла Ларионович слушал внимательно и время от времени кивал.

– Я гляжу, обжилась ты здесь, – подвел он итог. – И домой, видать, не тянет.

– Чему ж тянуть-то? – пожала плечами девушка. – Места здесь райские, люди славные.

– Неужто дома у тебя ни одной сердечной привязанности не осталось? – поднял брови Михайла Ларионович.

– Батюшку с матушкой из могилы не подымешь, – отвечала Василиса, – а кроме них никого.

– Вот как? – протянул офицер. – Ни по кому, значит, не сохнешь?

Василиса покачала головой.

– Тогда давай выпьем за то, что нашла ты здесь себе новый дом.

Пригубив вино (хоть и чуточку, а все равно было сие ощутимо), Василиса почувствовала, что в душу ей плеснули весельем. Захотелось смеяться, не пойми от чего, болтать без умолку… До сих пор вино она пробовала лишь во время причащения, и то ударяло оно ей голову, а тут впервые сделала глоток.