В газете помещён также ряд других материалов: «Резолюции Союза печатников» и «Союза писателей»; под общей «шапкой» «Протесты против насилия над печатью» напечатана большая статья «Печать в наши дни» — о массовом закрытии «контрреволюционных» кадетских и социалистических газет, о том, что все они объявлены «вне закона», об арестах редакторов и т. д. В статье Петра Рысса «Крайности сходятся», в которой проводится аналогия между самодержавной и большевистской властью, говорится, в частности: «Царское самодержавие приветствует большевистское самодержавие. Покойные Д. Толстой и Плеве пожимают руки ученикам своим: Ленину, Троцкому, Бонч-Бруевичу. Крайности сошлись и на этот раз».
Далее публикуются лишь некоторые, наиболее выразительные тексты, принадлежащие перу писателей. Частично они были републикованы в подборке газеты «Совершенно секретно». 1990. № 5 (12). С. 5–6.
Ф. К. Сологуб Идеи не поддеваются на штыки
Пути истории, как прежде, очень скользки,И как судьбы страны ни проклинай, —Что из того, что он сидит в Тобольске, —Он царствует, безликий Николай!И вот опять, как и во время оно,Как в мантию царей, одет во тьму,Над словом он поставил фараона,Наполнил несогласными тюрьму.
* * *
На что ему ничтожный Протопопов![45]Его жандармский голубой мундир!Нашлись толпы совсем иных холопов,Чтобы давить усердием весь мир.
* * *
Но ты опять, растоптанное слово,Бессмертное, свободное живёшь,И мщение готовишь ты сурово,И стрелы смертоносные куёшь!
Фёдор Сологуб (Фёдор Кузьмич Тетерников; 1863–1927) — поэт, прозаик. К октябрьскому перевороту отнёсся резко отрицательно, хотя и не покинул Россию. Считал, что власть большевиков противоречит идеям «европейской гуманитарной цивилизации». Принимая активное участие в Союзе деятелей искусств, отстаивал свободу слова, независимость искусства от государства. «Всё-таки какой замечательный русский поэт и писатель — Сологуб, — писала о нём тогда Зинаида Гиппиус, — остался „человеком“. Не пошёл к большевикам. И не пойдёт. Невесело ему живётся»[46].
3. Н. Гиппиус Красная стена
Хотелось бы мне знать, кто в наше время так прямо и скажет: «А я против свободы слова». Сам Бонч-Бруевич[47] — спросите его! — непременно заявит, что он «всегда принципиально стоял за свободное слово». И верноподданные его с убеждением заявят, что Бонч — за всяческую волю. Да, пожалуй, так оно и есть. Мы можем оговориться, можем возразить Бончу тихим пушкинским стихом:
«Ты для себя лишь хочешь воли…»[48]
Но и эта существенная поправка ничего не внесёт, и никаких изменений в действиях того же Бонча не может воспоследовать, ибо они, как действия и всех Троцких с Мстиславскими[49] на придачу, — железно-логичны. Троцкие говорят и действуют со своего места. А место — обязывает. У каждого места — своя логика. Запрещение газет, отмена всей печати, кроме большевицкой, — одно из тысячи крайне положительных действий со стороны наших «властителей тел». Поведи они тут как-нибудь иначе, как-нибудь по-человечески, — нам, пожалуй, на этот беспорядок глядя, самим пришлось бы сказать, что случилось неладное: или логика их подвела, или они-логику. Пожалуй, и мы, на этот беспорядок глядя, спутались. А теперь, слава Богу, всё идёт хорошо. Всё ясно. Раз мы поняли, что наше «правительство» должно запрещать всё, не может, не изменяя себе, действовать по-человечески, мы самое его существо поняли.
По-человечески!
Вот три строки из моей «Современной записи» от 4 ноября 16-го года: «…сегодня буквально всем закрыли рот. Даже правым; даже попытки сказать что-нибудь окольными словами — всё было истреблено. Вечером из цензуры позвонили: „вы поменьше присылайте: нам приказ поступать по-зверски“».
И год минул. Завершается круг. Правда, год тому назад «зверство» было не такое реальное. Перед нынешним оно кажется несколько платоническим, щенячьим. Белую бумажку позволяли выпускать[50]. Красными чернилами орудовали. Нынче не до чернил, когда у горла каждого редактора, почти каждую ночь — самая реальная винтовка. Но, по существу, два ноября — «два орешка под единой скорлупой», это надо помнить, что ж, что сегодняшний — погорче.
Хорошее дело — протест. Святое дело. Впрочем, нет, святой порыв, а не дело; потому что дела-то из протестов никогда, при наличии известного желания, не выходило. Мы, пишущие, всегда протестовали против насилия над словом. Я даже не знаю, когда мы не протестовали. Разве уж так прихлопнут, так прихлопнут, что дух займётся и язык отнимется. А отдышимся — опять протестуем. Мы десятки лет стояли перед белой стеной, десятки лет били по ней «горячим словом убежденья», а стена… Да вот всего за два месяца до падения своего[51] (уж не от наших протестов!) на ту же печать спокойно глядела «по-зверски». И не могло быть иначе. Такое свойство стены.
Совершенно та же стена стоит перед нами и сейчас. Не похожая, а именно та же самая, хотя окрашена не в белый, а в красный цвет. Истребление свободы слова — есть лишь частность, лишь одно из множества следствий, непобедимо вытекающее из первопричины. Из факта — стоит стена. От белодержавия — зверство белое над словом; от краснодержавия — зверство красное. Будем же трезвы, будем же мудры, перестанем обманывать себя: смягчилось ли зверство белое от «горячих слов» наших? Или для протеста против красного мы надеемся найти слова убеждения ещё более горячие? Нет. И больше скажу. Я дальше скажу. Наши протесты, наши святые требования свободы для слова — неисполнимы, пока стоит стена. Все частные свободы обусловлены свободой общей, первой. Но даже если бы мы, поняв это, обратили наши протесты, наши негодования от частного к общему, если б наши горячие слова стали бросать прямо в стену — если б! То и тут я скажу: бесполезно. Мы не дети. И жизнь чему-нибудь научила же нас, — всех нас, не писателей, а всю русскую интеллигенцию? Или мы не помним, что не побеждается насилие цветами слов?
Или мы не знаем, что «насилие силой побеждается…»?
Но возвращаюсь к частному, к нашему, к нам — рабочим пера. Что же нам делать сегодня, сию минуту? Лежать, не шевелясь, под досками, на которых сидят пирующие татары? Нет, нет! Уже потому нет, что молчать мы всё равно не можем. Когда режут — человек кричит, не раздумывая, что из этого выйдет. Нас режут, и мы кричим. Вот и всё.
А может быть, и не дорежут. Может быть, не успеют…
«Насилие силой побеждается…»
Зинаида Николаевна Гиппиус (1869–1945) — поэт, прозаик, публицист, литературный критик (псевдоним Антон Крайний). Вместе с мужем, Д. С. Мережковским, эмигрировала в начале 1920 года. До 1990 года произведения Гиппиус у нас не издавались и находились под запретом. Занимала с самого начала резко враждебное отношение к октябрьскому перевороту как к «предательству» и «святотатству».
В Рукописном отделе Российской национальной библиотеки хранится несколько иной вариант статьи «Красная стена», но мы публикуем текст в первоначальном его варианте — таком, каким увидели его читатели 1917 года. Наиболее значительные дополнения и вставки, отсутствующие в опубликованном тексте: 1) После слов «самая реальная винтовка»: «Два ноября — „два орешка под единой скорлупой“, а то различие, что в нынешнем уже льются не чернила и не клюквенный сок, — показывает лишь, что орешек-то нынешний — погорче и потвёрже». 2) После слов «зверство красное»: «Любого цвета „державие“, со всеми его железно-логическими следствиями и зверствами, сметается только революцией. Только сила побеждает насилие. Есть такие явления, бывают такие моменты в истории, когда лишь сила внешнего удара пробуждает силу внутреннего…» Изменена и концовка в позднейших редакциях: «Да, наши протесты против удушения свободной печати, наши жалобы, наши возмущения, в каких бы горячих и убедительных словах они ни выражались, прямой своей цели не достигнут. В этом смысле они бесполезны. Так что же, молчать? Сидеть под подушками, вернее, под досками лежать, на которых сидят пирующие татары, и ждать? Нет! Уже потому нет, что молчать мы всё равно не можем. Когда режут — человек кричит, хотя бы это было бесцельно. Нас режут, и мы кричим, и будем кричать. Вот и всё. А может быть, и не дорежут. Может быть, не успеют…»
В ряде других сочинений Гиппиус не раз касается положения писателя и печатного слова после октября 1917 года. См., в частности, её «Чёрные тетради (1917–1919)»[52].