– Это сказка?
– Нет, потому что я знаю только одну сказку. Это – ты.
Сказкой была не Агапе, сказкой была эта ночь и двое, бредущие рука об руку по ставшему небом полю. Он спрашивал, она отвечала, она спрашивала, он рассказывал. О великом озере и великом городе. О канувшем в воду храме. О прекрасных титанах, что когда-то ходили по земле. Они были светловолосы и светлоглазы, как Агапе, они не знали старости и болезней, а потом проснулась зависть, и красота иссякла…
– Это трудно понять, – сказал Марк. – Как бы я хотел их вернуть и показать тебе…
– Трудно понять? Почему? Они… эти золотые были другими… Не такие, как, как… – Понять легко, трудно высказать, объяснить, как не хочется слушать про женихов, налоги, шерсть и муку́, как тошно глотать уличную пыль и улыбаться судье Харитону…
– Они были такими, как ты, Агапе. А может, ты из них? Я состарюсь и умру, а ты будешь среза́ть виноград, улыбаться и ждать своего золотоволосого и вечно юного…
– Я буду ждать только тебя. Всю жизнь!..
* * *
– Где ты шлялась? Где, я тебя спрашиваю?! Дрянь! Дура неблагодарная…
– Постой, Хриса! Может, ещё ничего…
– А то не видно!..
– Хоть бы и видно, нечего орать! Услышат ещё… Живо в дом!
Мать послушалась, схватила Агапе за руку, так что девушка едва не закричала, и потащила к кухонной двери. Бабушка переваливалась следом, отца видно не было. Дом и улица спали, небо было полно звёзд, но они вдруг стали тусклыми, как стекляшки, к которым пристало мыло. Бабушка закрыла дверь, мать, больше ничего не стесняясь, ударила дочь по щеке. Это было не больно, не так больно, как впившиеся в запястье ногти, но Агапе заплакала. От обиды, от того, что полёт кончился в пропахшей вчерашним соусом кухне.
– Плачешь? – прошипела мать. – Раньше надо было! Кто?! Судья или кобель этот захожий?..
Отвечать было нельзя. Слова бы добили то, что ещё трепетало на краешке души, что нельзя было отдавать. Мать с бабушкой зло спорили, но они не спорили и не ссорились, только ругаясь с отцом. Ей повезло, что бабушка не спала. Наверное, повезло…
– Ты дала?! – Они с Марком стояли так же близко, только там были любовь и небо, а здесь – злоба и доски над головой.
– Мне пора.
– Уже?
– Ох, я и так…
– Звёзды утром меркнут, я знаю…
– Ну?! Молчишь?! – Как кривится материнский рот, как уродливо кривится! – Ты только глянь на неё…
– Я гуляла, – вдруг сказала Агапе, – я ходила к оврагам…
Мать опять зашипела, а бабушка вдруг толкнула Агапе на скамью. Её осматривали, как какую-то овцу. Девушка не кричала и не отбивалась, только стиснула кулаки и поняла, что до сих пор сжимает сорванную Марком веточку бересклета. Все, что осталось от счастья.
– И чего орать было? – Бабушка отобрала зелёный прутик, зевнула и вытерла руки прямо о платье. – По себе судишь, коза гулючая? Не видишь, что ли, гадать она бегала. Наслушалась, не без того, так все уши развесили, даже мордоворот твой, а уж девчонка-то! Да ещё и луна полная…
Ей всё-таки повезло и с бересклетом, и с луной. В полнолуние у оврага срезают ветки и кладут под подушку – увидеть жениха. Только она никогда не искала женихов, а гадать… Она всё знает и так!
– Выпей горячего и ступай спать. Может, и впрямь кого увидишь. Только не сукновала…
– А чем он плох?! – вскинулась мать. – Сейчас за одно одеяло больше дадут, чем за…
Сукновал, мукомол, племянник мытаря… Хорошо, судья Харитон женат, уж его-то родители не упустили бы.
Девушка сбежала под спор о ценах на перо. Знай Агапе, где сейчас Марк, она бы бросилась за ним в чём была, но певец ушёл, то есть это она ушла, потому что спешила домой. Время Всемогущее и дочери его вечные, ну почему, почему она вернулась?!
* * *
Если не уснул ночью, на рассвете не уснёшь и подавно. Позже – запросто, но когда тьма становится дымчатым хрусталём, просыпается богиня дорог и зовёт. Её зов слышен не всем, но властен над всеми слышащими. Марк слышал, и ещё он всё равно уходил. У певца две жены – дорога и китара, третья ему ни к чему.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Так я и знал! – подал голос фавн, которого пришлось растолкать, ибо козлоног дрых на дорожном мешке. – Врал ты всё. Гулял он… Лёжа тоже гуляют, когда гулящие.
– Подвинься! – не стал вдаваться в подробности певец. – Или вставай, если жрать будешь.
– И кушать, и пить. – Козлоног уже сидел на корточках, раздирая пальцами кучерявые лохмы, из которых лихо торчали рожки. – Ты меня разбудил, ты меня и корми!
– Доставай. – Марк кивнул на мешок, который был слишком тяжёл, чтоб его волочь до следующей харчевни, где будут песни, а значит, и хлеб, и мясо, и вино. – Что найдёшь съедобного – твоё.
Фавн и не думал церемониться: поесть он любил почти так же, как поболтать.
– Не приспичило б тебе девулю валять, – объявил он, – я бы к вечеру ещё чего припомнил… Нет, ну какова! Один вид, что недотрога, хотя от козы – козлёнок. Хриса-то…
– Заткнись и жуй. – Марк красноречиво тронул дорожный посох. – Я, к твоему сведению, её ни разу не поцеловал!
– Тогда какого… – ошеломлённый фавн аж выронил головку сыра, – какого… ушастого уматываешь?
– Про одно дело вспомнил. – Не окажись Агапе столь пуглива, он бы уже заработал счастье на ночь и ярмо на всю жизнь. Что бы он стал делать в этой деревне? Что бы делала Агапе на дороге? Она не канатная плясунья, ей нужен дом, ему – нет.
– Ты не вернёшься, – изрёк фавн, вздохнул и вернулся к сыру. – У нас есть дар предвидения… Время его не отобрало, просто мы почти передохли…
– Что ж тогда ерунду несёшь, провидец?
– А прошлое мы не видим, – выкрутился козлоногий. – Откуда мне знать, спал ты с девой или нет. Вот что не выйдет у вас ничего, знаю. Вино тоже моё?
– Твоё. А что ты ещё видишь?
– А ничего не вижу! – сощурился фавн. – Ни дома тебе не вижу, ни жены, ни денег, пыль сплошную… Ну, и вино. Догонит оно тебя, и правильно. Что ищешь – не найдёшь, так хоть пьян будешь, а пьяному умирать и то весело, хотя тут с тобой что-то не то… Не людской твоя смерть выходит, то есть совсем она не выходит!
– Без смерти я как-нибудь обойдусь. Ладно, прощай, раз не свидимся.
– А может, и свидимся, – сменил гнев на милость фавн. – Вот брошу свои овражки и подамся… куда-нибудь. Полтораста лет здесь сижу, надоело… Может, своих найду. Ну не переели же их, в самом деле?!
– Тогда ищи меня в пыли! – Марк привычно подхватил полегчавший мешок и приладил поверх него китару. Ему уже хотелось шагать под светлеющим небом, глядя, как меркнут звёзды и чёрные силуэты распадаются на деревья и дома. Он уже шёл, напевая что-то пока непонятное, радуясь утру и вспоминая вечер. Рыжее небо, облачная охота, ожидание… Хорошо, что ничего не случилось: выпитая любовь становится головной болью, недопитая – песней. Песни так и приходят, проступают сквозь скрип дорожной пыли, обрастают словами, бередят душу, пока не стекут с языка и пальцев, став чем-то сразу твоим и чужим.
Тот закат не твой, ты же вечен,Та звезда – не твоя предтеча,Та мечта не тебе под силу,Та Она не тебя любила.Не любила и не полюбит…Чёрный бык, чёрный пёс, лунный бубен…За спиной кричат петухи, восток наливается розовым, шелестят ещё не облетевшие ветви. Холодно, радостно, и как же много дарит дорога, если ей служить и молиться, если вверить себя ей, и только ей. Уходить от несбывшегося в рассвет – это как срываться с тетивы и лететь к солнцу, просто к солнцу, никого не убивая…
Утро пей, уходя от ночи,Чтобы вечности стать короче…II