Читать интересную книгу Деревенский детектив - Виль Липатов

– Вот и моя такая же! Деревенские парни ей не по сердцу, на них фыркает… Ты веришь, Параскева, пятого дня смотрю – возле этого ферта из ДОСААФ хвостом вращат.

– Неужто?

– Сам видал… – ответил Анискин и понурил голову. – Я этого пьянюгу и лодыря за обеденный стол не посажу, а она для него голу кофточку одеват…

Покачивались ивовые кусты, в просвете меж ними белела стенами длинная ферма, а слева шла крутая загогулина Оби с лодкой и буксирным пароходом, что вел пять громадных, как ферма, барж. Буксир копошился на реке уж больше часу, и надо было полагать, что скроется за излучиной еще через час – так была велика Обь и так тихо вел баржи с лесом трудяга буксир.

– С парнями тоже нелегко! – вздохнув, сказала Панькова. – С ними тоже нелегко, Федор!

– А что? – после паузы спросил участковый.

– Злы каки-то растут да обособленны, – Прасковья Михайловна отступила шаг назад, отломила вершинку от засохшего тальника, бесцельно подержала в руке. – Какие-то не такие растут, Федор, как я мечтала…

Тихо сделалось среди тальниковых кустов – Прасковья Михайловна бесцельно помахивала прутиком, Анискин глядел по-прежнему в землю, тальники двигались на ветру, пересекая вершинками большое расплывшееся солнце. Малиновка примолкла, но зато далеко-далеко засчитала свое и чужое счастье кукушка.

– Ты, Параскева, шибко не пугайся, – сказал Анискин, – большой беды не будет, но это ведь твои ребята у завклуба утащили аккордеон… У каждого своя беда, Параскева!

Вот теперь сделалось так тихо, что и кукушка тишины испугалась – замолкла. И только по-мышиному скрипели тальники, только тяжело и хрипло дышала Прасковья Михайловна, сдирая медленной рукой с голавы платок. Он сначала не поддавался – держался за пышные густые волосы, – потом же с головы упал и повис длинно в руке женщины.

– Их Гришка Сторожевой побил за то, что всю деревню мордуют, – продолжил участковый, – так они порешили его под монастырь подвести. Думали, я за аккордеон Гришку схвачу…

Прасковья Михайловна молчала. Потом выпустила из левой руки ненужный прутик, платок, наоборот, подняла к груди и взялась за него так крепко, словно в нем было все, в этом платке.

– Чего же, Анискин, – сказала она. – Это дело так и должно быть… Сам знаешь, какой у меня Виталий, сам знаешь, что с молоду все дни на ферме – вот и упустила ребят… – Она вдруг криво улыбнулась. – Это ведь не зря, Федор, про меня в областной газете писали: «Она надоила эшелон молока». Вот пока я доила его, ребята и выросли злыднями…

– Они в колхозе хорошо работают…

– Не успокаивай, Федор, чего там, – махнула платком Прасковья Михайловна. – Когда жалеют, не люблю… Где аккордеон-то? Ты уж взял его?

– Нет еще… Он в бане!

– Эх, баня, баня, – совсем неслышно вздохнула Панькова. – Говорила же Виталию перед войной – не строй баню далеко от дома, в ней ребятишки баловаться будут. А он построил… Он всегда характерный был… Ну, чего же, идем, Федор…

Молча и тихо они прошли задами деревни к дому Паньковых, перелезли через ивовый плетень, не останавливаясь, так как Прасковья Михайловна шагала от горя ходко, подошли к черной от дыма бане. И только тут женщина дала себе передышку – остановилась, надела на голову платок и вдруг гордо задрала ее.

– Ну, Анискин, – четко сказала она. – Вот тебе баня, вот тебе дверь в баню, а вот тебе я, мать… Бери аккордеон! Паньковы если грешат, то за грех отвечают… И в тюрьме люди живут!

Ничего не сказав, участковый вошел в баню, пробыл там мгновенье и вырос на пороге толстой и сопящей фигурой. В левой руке он держал тяжелый аккордеон в чехле, а правой стирал со лба черное пятно сажи. Потом участковый отнес аккордеон шага на три, поставил его в густые лопухи, выпрямился и строго сказал:

– Хоть ты и главная в доме, Прасковья, хоть и женщина, а мне все одно надо с Виталием словечком перекинуться… Он не любит, когда поверх его головы решения принимаются.

– Пошли в дом, Анискин!

Но участковый в дом сразу не пошел – он несколько раз сердито огляделся, убедившись, что на соседних огородах и за плетнем нет никого, зловеще цыкнул зубом и только тогда, подняв из лопухов аккордеон, понес его к дому. С высоко поднятой головой и прямыми плечами Прасковья Михайловна поднялась на крыльцо, открыла дверь в сени и сказала:

– Милости просим, Федор Иванович! Проходи, не бойся половичок-то замазать.

Участковый все-таки выскреб ноги о специальную щеточку у порога, стряхнул пыль со штанин и вошел в дом, состоящий из одной большой комнаты и комнатушки, отгороженной белыми, чисто выстроганными досками. Дом, конечно, был невелик, но сверкал такой чистотой и порядком, что, поставив у порога аккордеон, участковый дальше пошел на цыпочках, чтобы пожать руку мужу Паньковой.

– Здорово, здорово, Виталя! – весело проговорил он. – Ну и рука же у тебя – ровно клещи…

Да, другой такой сильной руки, как у Виталия Панькова, в деревне не было; не было ни у кого и таких широких плеч, такой буйно кудрявой головы и таких, как у Виталия, серых, шальных глаз. Все хорошо было у Виталия по пояс, а вот ниже ничего не было. Квадратным обрубком Виталий Паньков был всунут в мягкие овчины, вложенные в углубление на высоком столе, а вокруг него в разных видах лежали ивовые прутья, из которых Виталий плел корзины.

– Здорово, Федор Иванович! – веселым басишком ответил Виталий и, качнувшись, показал на стул. – Садись, друже!

В ослепительно белой рубахе, загорелый, так как Прасковья Михайловна с сыновьями каждый день выносила его на солнце, сытый и сероглазый, Виталий был так красив, что Анискин только крякнул, сел на стул и попытался положить ногу на ногу. Это ему не удалось; Виталий попытку участкового, конечно, заметил, и они дружно засмеялись.

– Ну, ты боровом стал, Федор! – сказал Виталий. – Ну, раскормился!

– А чего! – подхватил Анискин. – Как ты всегда говоришь: «Порядок в танковых частях», – хотя, я тебе скажу, Виталя, что народа капризней, чем танкисты, я в войну не встречал.

– А техника, техника, Федор друг Иваныч! – захохотал Виталий. – Техника она какого человека любит…

Прасковья Михайловна стояла в дверях, исподлобья смотрела на них, потом она опять сняла с головы платок, прямым шагом подошла к мужу и ткнулась своим плечом в его плечо. Постояв секундочку в такой позе, Прасковья Михайловна оторвалась от мужа и пошла к участковому, но он опередил ее – вскочив с места, Анискин торопливо проговорил:

– А я ведь к вам попить зашел! Тащусь с аккордеоном, – в березняках нашел его – так весь припарился и пить захотел!

После этих слов Анискин на Прасковью Михайловну взглянул так, что она осеклась, мигнула глазами жалобно и замерла. Участковый же продолжал смотреть на нее мягкими, глубокими глазами; вовнутрь и через смотрел, в печенку и в селезенку, потом глаза от женщины отвел, усмехнувшись непонятно, взял со стола готовую корзинку и стал вертеть ее в руках – так и этак, этак и так.

– Но, но! – восхищенно сказал участковый. – Это профессорски бабы с ног собьются… Ведь в Томске, Виталя, палку в собаку кинешь, а угодишь в профессорску жену…

Корзинка на самом деле была отличной – сплетенная из мелких разноцветных прутьев, она придавала Анискину легкомысленный, фатоватый вид, но он улыбнуться себе не позволил, а строго потребовал:

– Так ты мне дай, Параскева, водички попить. Все ссохлось внутри-то… А насчет аккордеона вот что! Я его до вечера у вас оставлю, ладно? – попросил он. – Чего мне с этим аккордеоном через всю деревню таскаться.

– Ты все же слушай, Федор Иванович, какого человека техника любит, – оживленно сказал Виталий. – Танкова техника, Федор брат Иваныч…

Taken: , 1

11

В девятом часу, когда солнце резко садилось и тени всполохами бежали по деревне, а на жатве близился конец рабочего дня, участковый пришел к колхозной конторе, крикнув председателю в окно, что забирает «газик», поймал выброшенные через окно же ключи, посапывая, пошел к машине и, оглянувшись, много ли народа видит, как он забирается в «газик», сердито взгромоздился за руль.

– Ишь вы! – крикнул он ребятишкам, которые валандались у конторы. – Нет по грибы ходить.

На машине Анискин ездить любил и умел, потому скорость с места взял хорошую, развернулся в переулке чертом и, распугивая куриц и ленивых гусей, понесся по той улице, на которой стоял сельповский магазин. Возле него участковый остановился и высунулся из кабины.

– Евдокея, а Евдокея! – покричал он. – Выдь-ка на час.

Когда недовольная Дуська в белом халате выглянула из дверей, Анискин на нее с приятностью пощурился, похлопал рукой по гладкому рулю и строго сказал:

– Ты, Евдокея, будь к девяти часам в моем кабинете. Я тебе с Григорием Сторожевым буду очну ставку делать…

– Еще что! – закричала Дуська. – Что еще за очны ставки…

Однако участковый ее дослушивать не стал – громко хрустнул передачей, поддал машине газу и умчался, развеивая пыль. Он в секунду вылетел за околицу, крутанул руль влево и тут скорость машины умерил, чтобы над рекой ехать неторопко, чтобы видеть всю землю. «Куда мне торопиться, – умиротворенно подумал он, – когда аккордеон нашелся, Дуська веселая, а Иван Иванович один сидит в кабинете. Посидит, посидит, да, может, что хорошее придумает…»