Читать интересную книгу Токсикология (Toxicology) - Стив Айлетт

Объявление пилота трещит из динамиков – произошла ошибка, багаж погрузили не в тот самолёт, он улетел в Австралию. Я прямо представил бомбу, распыляющую бледную карусель со скелетами лошадей. Это жизнь, так она и устроена. Посреди стона разочарования ломлюсь на своё сиденье.

Пара часов стандартного сцеживания желчи, и что-то, да, на первый взгляд незначительное. Облом моего говенного плана запустил во мне медленный переход от одной формы бессилия к другой. Мы обсуждали технические вопросы и статистику, когда копили на билет – теперь я всё вспомнил. Железные данные об одном размазанном толпой на каждый миллион отъезжающих – и они ещё умудряются оправдать убийство полутора тысяч пленных в год.

– Воспевай шансы, как хочешь, – шепчу я соседу, – для этих бедных дураков выходит Сто процентов, понимаешь?

Он поднимает взгляд и сразу опускает его назад в тарелку. Еда у них тут резиновая, надутая вручную, но сознательно слишком маленькая, чтобы удержать меня на плаву в ледяной Атлантике. Вон сидит жирный мужик, кажется, что у него во рту запакован парашют. Если подумать, мой нос, похоже, набит до отказа. Чудотворное спасение? Или я буду категорично хрипеть, размываясь по дороге к земле, только чтобы обнаружить себя в облаке соплей за секунду до удара? Должен ли я пойти двинуть жирдяя в хавальник и отобрать единственное тонкое в нём – надежду на выживание?

– Безопасность – наша основная забота, – говорят они в безопасном фильме. Это они о перелётах из одного места в другое, за что мы отстёгиваем деньги идиотам?

– Каково определение самолёта? – кричу я. – Безопасное устройство? Или огромная верещащая хуёвина с жестяными крыльями, прорывающаяся сквозь небо, как летучая мышь из кровавого ада, если, конечно, не падает на землю мордой вперёд или не взрывается в пизду прямо в воздухе, когда меньше всего этого ждёшь?

– Извините, сэр, – говорит вполголоса стюардесса, наклоняясь ко мне, – вы мешаете другим пассажирам.

– Что мешает ублюдкам, так это, – отвечаю я, указывая в окно, – жить пустышками, в то же время наполненными потенциальной энергией для отвесного падения, и, да, наконец, смерть.

Сосед придвигается ко мне.

– Вы видите в Иисусе своего личного спасителя?

– А что, по мне похоже?

Он уставился на меня, как мёртвый баран на ворота живодёрни.

А может, он что-то понял. Может, всё пошло наперекосяк из-за потаённой морали во мне? Я никогда не был тем, кто швыряет камни, но вот он я, кидаю осётра в авиакомпании. И где ущерб в экономии денег? Дыра в обшивке. Декомпрессия. Потеря топлива. Заклинившие шасси. Неверно рассчитанная скорость воздуха. Сбой в двигателе. Дешёвое предотвращение обледенения. Столкновение. Обледенение рулей. Трещина от усталости. Выпадение двери. Ошибка при посадке. Обрыв двигателя. Замыкание электропроводки. Пожар. Мне срочно надо в туалет.

Я вышел из ряда вон? Оцените достижение. Вся человеческая история – для того, чтобы я мог сидеть в сортире на высоте в двенадцать тысяч футов. Сократа убили, Цезарь сжёг Александрию, инквизиция, геноцид под руководством Рима, геноцид под руководством христиан, геноцид под руководством Германии, геноцид под руководством Англии, геноцид под руководством Индонезии, Китая, России, вторжение Европы в Америку, миллионы, погибшие ради прибыли в Первой мировой войне, миллионы, погибшие ради прибыли во Второй мировой войне, миллионы, погибшие ради прибыли в Корее, Вьетнаме и Камбоджи, договор в Форт-Хант, революция, ставшая врагом, докучливый голод игнорируется, эксперименты по облучению людей, эксперименты с человеческим геномом, эксперименты Ишии с бактериологическим оружием, фазован-ный скополамин в воде и современные чудеса вируса Макартура, TR-3B, траффик крэка ЦРУ, концлагеря программы “РЕКС 84”, SV40, Операция “Белый Шум”, Комитет Ста, генетически модифицированные вирусы, GBU 27, EG G, размывание функций, Релятивистский Коллайдер Тяжёлых Ионов и десятилетний план. Все эти жизни. Кто я такой, чтобы бросаться обвинениями? Я алкал убить ещё больше в надежде, что это – расплата за музыку. Я невольно стал чудовищем, раз решил отбросить сотни жизней ради наёбки? Угрызения совести подобны водовороту.

Кто-то как безумный молотил в дверь. Когда я протиснулся из туалета, меня тошнило и плющило. Я остановился и смотрел по проходу, как лучи солнца из окон устроили световое шоу на полу и потолке. Двигатели грохотали, кто-то плакал, но, с другой стороны, всё было великолепно. Головокружительный трепет пронёсся по самолёту. Люди напряглись, потом слились в едином крике, когда сочленения разошлись с тяжким ударом. Сиденья съехались, как тележки в супермаркете. Вокруг распылился красный цвет. Мы оказались жуками в вертящемся барабане.

Встаю из угла, забитого обжигающим льдом, в пургу обломков и пластика. Чудесным образом я потерял только руки. Притворство забыто, мысль, что я могу со всем справиться. Не могу даже найти стратегически важный магнитофон среди кровавых комьев на полу. Красный ковёр, по которому разбросаны человеческие ошмётки. Прошататься через комфортную зону, там тела, разорванные в разных местах, куски мяса свисают, как вымпелы. Розовые кишки растянуты между сиденьями, как по-ребячьи выброшенная жвачка.

Приборная доска – белый смерч, лобовое стекло полностью исчезло, лепестки располосованной жести загнуты внутрь, за них зацепилась кожа. Тел нет. Что-то ударилось в стекло? Внутренняя оболочка одной стены исчезла. И вот он, чёрный ящик. Да, слишком маленький, чтобы защитить ребёнка – это было бы непомерно дорого. Оранжевый, не чёрный. На поверхности маркировка “CVR*”.

* ockpit voice recorder (англ.) – речевой самописец в кабине экипажа.

Плёнка крутится. И посреди треска ломающихся стен, в потоке визжащего ветра, лишённый даже возможности тихо сгнить в земле, я стою и рычу на всё, что пережил.

Как обидно. Пускай течёт кровь, болван.

Грозная Слава

Гостеприимство – один из видов обмана. На самом деле – один из лучших. Доказательство – пудинг, разлетевшийся на моём бледном лице одним бодрым весенним днём в году от Рождества Христова 1928. В то утро я проснулся с привычным криком, отбив атаку призрачных церковников.

– Ох, оказаться в Англии в самый суровый месяц, сэр, – объявил Гувер, входя с чайным подносом и устанавливая его в стороне. – Я знаю, для человека нет милее зрелища, чем гибель его страны. – Он вцепился в занавески и распахнул их. Солнечный свет ворвался в комнату, будто вклинился в драку.

Гувер принёс с собой серебряный поднос с чаем “Эрл Грей”, который я привык принимать внутривенно.

– Сэр кажется утомлённым, как листообразный морской конёк, – объявил он, – если сэр не будет возражать против моего замечания.

– Совсем нет, Гув, – сказал я, садясь. – Ты, как обычно, больше всего похож на пингвина. И я недавно слегка отстал. Моя жизнь – не тотальная фиеста, как представляют некоторые ублюдки, двадцать пять лет взросления, а дело просто висит передо мной, как шимпанзе.

Гувер и ближнее кресло обменялись снисходительными взглядами безразличия.

– У тебя сейчас волнующий период, Гувер? Говорят, жизнь начинается в сорок.

– Напротив, сэр, жизнь начинается там же, где и кончается – в пустоте.

Эта чёрная оценка моих шансов заставила меня ещё больше жаждать чая, и с помощью шприца размером с каноэ скоро я был удовлетворён так, что и представить нельзя. И только тогда я оделся и устроился в гостиной, дабы войти в колею с нелепой массовой индустрией, когда зазвонили в дверь. Мне пришлось опустить газету и спросить Гува, как он считает, какого лешего и кто припёрся.

– Это, как пить дать, ваш дядя Фибиан, сэр, который угрожал прийти в этот день и час.

Фибиан! Чуть ли не раз в неделю это бредящее двустворчатое заваливалось ко мне домой, принося с собой целый ад печенья и ясную очевидность. Мужик носил бетонную бабочку и штаны на шарнирах из олова. Считал одолжением позволить вам наблюдать за штопором своего рассудка. Что на миллион выжженных миль отстояло от моего представления о жизни. Я так же радовался ублюдку, как крысе на подушке.

– Я не собираюсь выслушивать нотации от человека, чей нос одного цвета с глазами, – объявил я, но Фибиан уже вошёл и стоял, позируя, как Избранный.

Три прогруженных часа спустя я сидел и хладнокровно внимал, тонкий, как паутинка, а Фибиан тем временем детализировал свою кукольно-ясную философию. Он с устрашающей эрудицией говорил про профессию бальзамировщика, делая паузы только, чтобы ухватить себя за бакенбарды, ну и изредка меня. Его голос скатывался до шипящей тишины, он говорил про человека, который возродит величие этой нации, невзирая на поедание свиного сала, а потом делал такое лицо, как будто подразумевалось, что он и есть тот самый человек.

Среди прочих свойств у меня в то время была предрасположенность отрубаться в некоторые моменты, если конкретнее, – в моменты кипящей ярости. Конечно, мы все при случае видим кроваво-красную тряпку, но, полагаю, в то утро я увидел её слишком отчётливо. Внутри всё превратилось в дрожь хвостика ягнёнка, и я стоял, трепещущий и затаивший дыхание, посреди обломков мебели, а Фибиан стелился по полу, шея сломана под непристойным углом, и поверх – аккуратный свет из окна. Сам Вермеер отказался бы рисовать эту сцену.