Читать интересную книгу Из Иерусалима. Статьи, очерки, корреспонденции. 1866–1891 - архимандрит Антонин Капустин

После причастия возобновилось уже несколько наскучившее явление. Патриарх опять сел в свое кресло, а новопосвященный пришел перед него и преклонил колено. Первому поднесли золотую, украшенную каменьями, митру. Окропив ее святой водой, он вместе с другими архиереями надел ее новому епископу на голову, в первый раз назвав его при сем: Antistes[176], – и то, кажется, более в смысле ратника, покрытого шлемом, нежели владыки, украшенного венцом. Из произнесенных им при сем слов видно, что раздвоенность латинской митры знаменует собою двойство Заветов, Ветхого и Нового, и имеет отношение к рогам Моисея… Видно далее из этого, что артистическая замашка запада изображать Боговидца с рогами не есть простая разуждавшаяся фантазия. Увенчание митрою не было, однако же, последним действием посвящения. Патриарх еще раз сел на кресло. Ему подали перчатки, которые он, также окропив святою водою, надел на руки епископу с приличным словом, в котором упомянут был и древний Иаков, прикрывший однажды свои руки козьею кожей… а так легко было не упомянуть о нем! При этом епископальный перстень был снят с руки нового архиерея и потом опять надет сверх перчатки.

В последний раз Патриарх, еще в своем кресле, представлял собою владыку перед униженным до последней минуты собратом-рабом. Зато неожиданно быстро последний стал первым, по слову Евангелия. Патриарх, став в сторону, взял под одну, а старший из ассистентов под другую мышку новопоставленного епископа и посадили его на патриаршем кресле, дав ему в руку и жезл. Бледный и как бы мертвый, сидел тот, смотря в землю, а Патриарх, в высоком и не скрываемом довольстве, стал с боку его вместе с ассистентами и, отложив митру, возгласил: Тебе Бога хвалим… Его слова сейчас же подхватил весь хор… Минута имела истинную торжественность! Ассистенты подошли к «интронизованному» и, подняв его с непривычного седалища, повели кругом часовни Гроба Господня от запада к востоку, на сей раз по православному чину. Еле живой, казалось, смиренный и не сочувствующий своему минутному величию, епископ, обходя, не поднимал глаз и как-то неловко благословлял по временам немногих единоверцев, там и сям попадавшихся на пустом пространстве. Возвратившись к алтарю, он опять посажен был на патриаршее место и без всякого движения просидел до окончания хвалебной песни, а она, к муке случайного председателя церковного собрания, длилась не малое время.

Когда пение окончилось, Патриарх, стоя все с боку сидевшего и без митры, прочел какой-то антифон нараспев и за ним – молитву. Наступила минута последнего, и самого высшего, прославления нового архиерея. Тогда как три другие архиерея смиренно стояли с открытыми головами в стороне от престола, он, в митре и с жезлом и (не знаю, может быть, самое важное) в перчатках, должен благословить всю церковь! Он поднялся с кресла, обратился к престолу и, оградив грудь свою крестным знамением, проговорил нараспев: Буди имя Господне благословенно отныне и до века! Затем, вторично сделав на себе уже полное знамение креста, прибавил: Помощь наша во имя Господа, сотворшаго небо и землю. Как бы вполне, так<им> обр<азом>, собравшись с духом, он, подняв руки и склонив голову, обратился к церкви и троекратно благословил народ, говоря: Благословит вас всемогущий Бог, Отеи, и Сын и Святый Дух. Аминь!

Но возвратилась череда первому стать опять последним. Глубокий принцип auctoritatis[177] идет впереди всего в Церкви, которую мы имели случай наблюдать сегодня. Он не мог позволить, чтобы последнее впечатление от службы осталось у молящихся на стороне посвященного, а не посвятите-ля. Патриарх с ассистентами, все в митрах, стали к одному углу престола, а епископ отошел к другому и, как был, в митре и с жезлом, стал перед тем еще раз на колена и пропел ему жалобно: На многая лета! Затем встал и, сделав шага два вперед, опять упал на колена и тем же напевом, но высшими нотами, пропел то же самое. Наконец, и в третий раз он сделал то же самое у самых ног Патриарха, еще более возвысив голос, точно искупал этим у него свое троекратное благословение, преподанное им всей церкви, а след<овательно> и Патриарху. Иначе как понять это ненужное и совершенно напрасное уничижение епископского сана? Ставать на колена, в митре и с жезлом, и еще три раза, и еще петь притом, и что петь?! Жаль, что такое блестящее богослужение окончилось таким – чуть не шутовством!

Все три епископа отправились к боковому престолу, а Патриарх на своем месте оканчивал литургийные молитвы. От утомления ли или от впечатлений последней сцены, он, видимо, был рассеян и начал читать что-то, относившееся ко времени прежде освящения даров, не на той закладке открыв свой Missalë[178]. Нотарий указал ему другое место на той же самой странице, но он обратился к другой закладке. Не нашед и там искомого, он должен был остановиться на том, что указал торжествующий нотарий. Недалеко от меня стоявший грек, следя за этой историей, покачал головой и произнес философски: pantoui kai panta![179] – что в перефразе значило: такие же и вы, как и мы! – Истомив свое внимание, я не мог уже дать себе отчета, что такое еще было читано диаконами, по окончании всего, по-латыни и по-арабски с упоминанием имени Патриарха Иерусалимского Иосифа Валерги. Полагать надобно, что это было объявление к народу о новом епископе, викарии его величия (grandezza[180]).

Патриарх разоблачался на своей кафедре, а епископы у малого престола, под непозволительно веселый мотив органа, а все остальное духовенство ушло для этой цели в капеллу. – Кончились бесконечные ставання на одно колено перед престолом и Патриархом 10—15-ти прислужников, поминутного снимания и надевания 3-х митр, – то сидение, то вставание, – достойные сожаления, кривляння почтенного прелата, видимо, не разумеющего того, что у нас выражается словом: пересолить, звенение колокольца, останавливающего рев органа, крики бегающих кругом Святого Гроба на просторе детей, – шум «схизматической» публики в задних рядах, очень мало сочувствующей посвящению еще нового епископа in partibus infidelium[181]… Наступил конец и выходкам моего критика-соседа, нападавшего на все, что виделось пред глазами, и в особенности на одного из своих «коллег» по службе, занимавшего самое видное место in parte fidelium[182] и заведомо ему бывшего человеком nullius fidei[183]. Патриарх и епископы, приветствовав друг друга, отправились из храма домой. Et vadunt in расе…[184] – проговорил сосед мой, провожая глазами своего «ужасного буффона», раскланивавшегося с новопоставленным архиереем… Сколько тут веры, Господь один знает, подумал я. Но Церковь, которая умеет держать себя в таком строжайшем чине и знает окружать себя таким ослепительным блеском, конечно, простоит долго!

Иерусалим. 12 мая 1866

Печатается по публикации: Херсонские епархиальные ведомости. 1866. № 14. С. 262–278.

Праздник 30-го августа 1866 г. в Иерусалиме

Едва имели мы время успокоиться от предстоявших впечатлений Святого Града, как увидели себя лицом к лицу с веселым и дорогим праздником русским – царскими именинами[185], который за границей, не у нас одних, считается первым, а часто единственным, национальным праздником. В начале августа праздновались здесь царские дни (3-го и 6-го чисел) императоров французского и австрийского[186]. Насколько позволяет небогатая обстановка провинциального города и малозначительный пост консульский, праздники те по возможности соответствовали выражаемой ими идее. Так, например, с раннего утра на доме консульства развевался новый, большего размера, флаг; у ворот толпились кавасы тоже в новой или, по крайней мере, блестящей одежде, а по улице сновали немногие подданные празднующей державы. В определенный час совершалась божественная служба у Гроба Господня, при которой официально празднующие чиновники консульства присутствовали в мундирах. Затем происходили поздравления своих. С 3-х часов до вечера были принимаемы визиты местных властей и иностранных консулов, причем, по приглашению консульства, играла на дворе или на улице музыка иерусалимского гарнизона.

В таком же роде долженствовал быть и наш праздник. Но так как консульство русское находится в так называемых Постройках наших, имеющих смешанный характер, и так как русская семья постоянно бывает в Иерусалиме многочисленнее французской (не говоря уже об австрийцах и вообще немцах), то, естественно, и празднику нашему следовало быть пошумнее Наполеонова дня. Этого мало; в Иерусалиме мы живем посреди сочувствующей нам единоверной стихии, для которой наш народный праздник издавна уже стал своим праздником.

Накануне царского дня, т. е. 29-го числа, мы уведомлены были, что в 2 часа пополудни будет в храме Воскресения торжественная вечерня. Конечно, ранее назначенного времени поклонническая колония наша (человек в 60 теперь) была уже в храме. Ровно в 2 часа г. управляющий консульством[187] с духовенством и служащими при заведениях, все в полной форме, отправились пешком в город. Впереди шли пять кавасов с булавами, саблями и пистолетами за поясом. Везде в Европе подобная передовая стража произвела бы удивление, но в Турции, и особенно Сирии, она еще считается не только уместною, но подчас и нужною. И так мы от стен своих заведений направились вдоль западной стены Иерусалима к Вифлеемским, или Яффским, воротам. Там два солдата отдали нам честь ружьем. Через 10 минут мы были уже в патриаршем доме. Его Блаженство (так титулуется Патриарх Иерусалимский) ожидал уже нас в приемной зале, готовый идти в церковь и украшенный орденом св. Александра Невского. После взаимных приветствий и минутного отдыха Патриарх приказал своим иеродиаконам читать 9-й час. Когда чтение было окончено, он пригласил нас следовать за собой. На улице собралось уже немало народа. Когда мы поравнялись с большими воротами Патриархии, из них вышли четыре архиерея и много сановитого духовенства. Все они пристали к нам, чин по чину, и образовалась длинная процессия черноризцев, сопровождаемая толпою народа. С высоты соседней колокольни доносился нескладный звон 5–6 колоколов, далеко не соответствующий всемирной важности оглашаемого им места.