сама.
— Зато до меня нагулялся всласть. Яблочко от яблоньки! — бросила, отвернувшись, Лукерья.
Потянулась было за простынкой, чтобы прикрыться. Но Яр не дал — вдруг прильнул к ней с силой и нежностью. Уткнулся лбом между лопаток, обхватил руками и ногами, зашептал:
— Я еле его выходил. Тишка с кровати подняться не мог. Ты бы видела: глаза потухли, не синие — черные. Волосы не золото, а солома прелая. Исхудал. Говорить не мог. Я едва выпытал — оказалось, он случайно повстречал у реки свою первую любовницу. Помнишь ее?
Лукерья кивнула неуверенно, давно это было.
— Беззубая старуха на седьмом десятке лет. Сгорбленная, иссохшаяся, глухая. Представь, она его узнала. Мышонок влюбился в нее без памяти, помнишь? И спустя полвека встретил. Такую. Скорее уже мертвую, чем живую. Она ему рассказала, как прожила эти годы после разлуки. Помнишь, мы наврали ему, что она изменила ему с парнем из чужой деревни? Так всё и вышло по правде: ее позвали замуж, она уехала. Нарожала детей, похоронила мужа. Потом кто-то из внуков перебрался обратно сюда, и ее с собою взял, очень она хотела в эту землю лечь косточками. Знаешь, как Тишка ручьем ревел, пока мне это рассказывал? А ты говоришь, не пускать его к дракону. Да пусть хоть куда едет, лишь бы забыл о ней. Я его едва образумил. Говорю: «Что ты будешь со старухой делать? Ну, помрет у тебя на руках, что за радость тебе-то? Не ты ей был мужем всю ее жизнь, лишь одно лето вместе провели. Сколько у тебя их всего было-то, этих девиц? Неужели теперь каждую хоронить станешь? Не твои они, не тебе и под землю провожать.»
Лукерья молчала. Только сердце покалывало: а если бы она сама оказалась на месте той старухи? Ведь поэтому Яр и держит ее молодой, чтобы не мучиться самому, видя ее угасание.
— Он должен был увидеть смерть, — глухо произнесла она. — Одну. Чтобы понять цену чужой жизни. Хотя бы один раз. Чтобы понять разницу между человеком и лесным зверем. В его возрасте ты умел убивать людей…
— Убивать! — с чувством перебил ее Яр. — Только не тех, кого любил! Я знаю, как умирают люди. Я знаю, как вы устроены. Ты — ведьма, знахарка, столько не знаешь, сколько видел я. Я вытащил Сильвана с того света, я его собрал по косточкам собственными руками, залечил растерзанные внутренности, поставил на ноги. А ног ведь не было вообще, потому что они сгорели на костре. Остались в пепле — пеплом! Но я не любил его тогда. Я его не знал. Я просто изучал строение человека. Возвращая к жизни, легко причинял ужасную боль из холодного любопытства. А Мышонок? Откуда ему знать, какие вы хрупкие? Как вы легко ломаетесь? Как быстро стареете? Вот пусть погуляет по свету и поймет — на чужих людях, не на тех, которых считает своими.
Лукерья развернулась, прижала мужа к груди, обвила руками обманчиво слабое худенькое тело юноши.
— Значит, ты поймешь меня, — сказала она. — Я завтра уеду.
— Куда еще собралась? — вырвавшись из крепких объятий, недовольно буркнул Яр, сверкая глазами.
Она не удержалась, сняла остывшие слезинки с его ресниц губами. Улыбнулась:
— К Щуру же. Хочу проводить его. Всё-таки он был единственным человеком, который нам помогал. Считай, стал мне почти родным. Больше среди людей у меня никого нет, сам знаешь.
— Делай, что хочешь, — проворчал лесной владыка. Поднялся с постели, накинул кафтан: — Извини, меня зовут, нужно по делу. Ненадолго.
— Я дождусь тебя, — кивнула Лукерья.
— Как хочешь, — чуть слышно ответил Яр. И ушел, тихо прикрыв за собой дверь.
Она дотянулась, взяла с прикроватного высокого сундука серебряное зеркальце на ручке, полюбовалась на свое отражение. Так и есть! Пусть до «основного» не добрались, муженек всё равно успел ее омолодить: губы сделались сочнее, груди выше, кожа посвежела. Кажется, даже волосы заблестели ярче и стали гуще. И едва намечавшиеся морщинки в уголках глаз, разумеется, совершенно разгладились. С кривоватой усмешкой, пряча досаду на мужнино самоволие, Лукерья бросила зеркальце обратно:
— Опять сделал меня моложе Милки. Просила же не увлекаться! Как дочь будет меня уважать и слушаться, если она сама выглядит старше матери?
Покинув опочивальню, лесной царь направился через смежные покои к узкой неприметной двери, за которой находилась крутая винтовая лестница, ведущая вниз. Его сопровождал услужливый жук-светляк, сонно жужжал над ухом, добавляя к не радужному настроению ноту раздражительности. Впрочем, Яр даже взглядом не дал понять жуку, что ему не рады, напротив, улыбнулся и приветливо кивнул, отчего тот засветился ярче и зажужжал громче.
Последним витком лестница упиралась в сплетение необхватных корней. Яр оказался под дворцом. Если бы стены были сложены из камня, это называлось бы подземельем, темницей. Но владыка Леса никогда не держал узников, и холодным каменным мешком подвалы дворца точно не назвать. Это было истинным сердцем дворца — корни, взрывающие землю, несокрушимо держащие стволы-стены, возносящие ветви-ярусы, верхушки-башни в головокружительную высоту, корни, питающие всё огромное сооружение царской обители.
Яр подошел к центральному дубу-великану. Выше ярусом, в парадном зале, в арке под расщелиной в стволе этого великого древа, под балдахином цветущих вьюнов стоял узорчатый трон Лесного повелителя. Здесь же, глубоко внизу, никому неведомый располагался тайный, истинный престол — ложе среди корней. Яр опустился на землю, покрытую мягким мхом, и в мгновение ока его тело оплели взметнувшиеся тонкие нити. Закрыли даже лицо, плотной повязкой легли на сомкнутые веки. И бережно втянули под покров расступившегося мха.
Жук-светляк сел на ближайший изгиб корня, сложил крылышки и погасил свечение, приготовившись ждать.