Читать интересную книгу Банда 5 - Виктор Пронин

Приговором звучало, приговором, не подлежащим обжалованию.

Слова и произносились как приговор, и воспринимались как приговор.

Но проходит какое-то время, и именно это вот свойство злых слов, обобщенность, растворяет их в памяти и сами собой выплескиваются искренние слова:

— Боже мой! Андрей ты помнишь хоть слово из нашей ссоры?

— Помню, — отвечает он с некоторой растерянностью в голосе. — Ты что-то о воротничках говорила... Не то тебе нравятся голубые, а у меня были белые, не то тебе нравятся белые, а на мне была голубая рубашка... Что-то в этом роде.

— Я говорила о воротничках?!

— Кажется, вспомнил... О галстуках, только не о моих, а о пафнутьевских.

— Какая же я дура! — потрясенно произносит Надя, замерев у него на груди.

Но это будет потом.

Это будет еще не скоро.

До этого пройдет целая неделя, которая многим покажется вечностью. Впрочем, это действительно будет вечность протяженностью в целую неделю.

А пока...

Пока она ответила Пафнутьеву почти спокойно и почти правду.

— Он здесь больше не живет.

* * *

Положив трубку, Пафнутьев остался сидеть за своим столом неподвижно и грузно. Чувствовалось, что подняться ему будет трудновато, да и вряд ли он вот так сразу захочет подняться легко и порывисто. Наступило то нечастое состояние, которое он ценил в себе и никогда им не пренебрегал, состояние, замешенное на усталости, легкой обиде, ни на кого, ни на что определенное, просто состояние обиды на жизнь, на то, что она вот такая, а не иная. Сладостная обида на то, что никто не зовет его в гости, не дарит подарков, не приглашает к столу. Хотя знают, ведь отлично все знают, что готов он, что любит подарки, как и все живые люди, что к столу ему хочется подсесть, и вовсе не ради напитков и закусок — чтобы глянуть на знакомую физиономию озорно и шало, сказать что-нибудь не из следственно-прокурорской практики, а откуда-нибудь совсем из другой области, из области прекрасных вин и веселых женщин, из области цветов и путешествий, что-нибудь из молодости, глупой, счастливой и такой короткой...

Пафнутьев вздохнул так, что колыхнулась штора, висевшая на окне в двух метрах от него. Он усмехнулся, увидев как ткань чуть вздрогнула под его тяжким и безнадежным дыханием. И рука его тяжело и грузно потянулась к телефону. Что делать, к телефону, только к телефону тянутся руки уставших и забытых, грустных и опустошенных.

Знал Пафнутьев, кто мог заставить Андрея в этот вечер улыбнуться радостно-растерянно, кто мог встряхнуть его и просто вынудить, вынудить забыть ссоры, недоразумения, размолвки. Раздраженно-озлобленные и в то же время печально-беспомощные, совершенно бессмысленные обвинения в том, что с человеком когда-то случилось вот это, а не то, что встречался он с тем, а не с этим, что, в конце концов, сделал контрольный выстрел в голову, а не припал к груди в надежде услышать биение родного сердца... Так вот — Вика, пафнутьевская молодая жена Вика могла одним телефонным звонком осчастливить Андрея в этот вечер. И она знала об этом своем могуществе, и Андрей знал, и Пафнутьев. Все знали. И потому Вика не звонила, Андрей не ждал ее звонка, а Пафнутьев печально сидел в своем кабинете и, не включая света, беспорядочно вертел телефонный диск...

— Алло, — сказал Пафнутьев. — Аркаша? Здравствуй.

— Паша?! — раздался изумленный вопль. — Ты? Жив?!

— Ох, Аркаша... Не знаю, что и ответить...

— А ты, Паша, ничего не отвечай! Понял?! Ни слова!

— Ох, Аркаша...

— Тебе, наверно, плохо без меня?

— Знаешь, похоже, я умираю...

— От безысходности?! — заорал Халандовский. — От одиночества и беспросветности существования?! — продолжал он радоваться так, будто только и ждал повода выкрикнуть все это в телефонное пространство. — От бесконечности забот и бессмысленности всех твоих усилий в этой жизни?!

— А знаешь, Аркаша... Наверно, так можно сказать, — серьезно ответил Пафнутьев, задумавшись над криками, которые продолжали нестись из трубки. — Твой диагноз не столь уж и далек от истины, не столь.

— Он совсем рядом с истиной, Паша! Потому что мой диагноз — сама истина. Я знаю, откуда в тебе тоска этого вечера! Знаю, Паша! Мне ведома причина!

— В чем же она, Аркаша? Скажи мне наконец, чтобы я мог хоть попытаться устранить ее...

— В несовпадении пространства и времени! — заорал Халандовский так, будто открылась наконец для него какая-то страшная тайна. — Да, Паша! Да! Ты там, в своем кабинете, пропитанном вчерашними преступлениями, подсохшей кровью, застарелой ненавистью и унынием! А стол, накрытый стол, который просто ломится у меня на глазах от напитков, закусок, от веселого доброжелательства и неутоленного гостеприимства... Этот стол находится здесь и зовет нас в будущее, счастливое будущее, что бы не говорили об этом наши скороспелые демократы. Человечество всегда стремилось в счастливое будущее и будет стремиться. И негоже нам с тобой увиливать от этого общечеловеческого стремления!

— И этот стол... Ты говоришь... Он накрыт? — растерянно пробормотал Пафнутьев.

— Да, Паша! Да!

— И ты знал, что я позвоню, что мне сейчас не очень...

— С утра, Паша! С утра жду твоего звонка!

— Но я сам этого не знал...

— Но теперь-то ты знаешь!

— Слушай, Аркаша, — в голос Пафнутьева начала просачиваться жизнь, — ты хочешь сказать...

— Не медли, Паша! Не теряй ни секунды!

— Хорошо, Аркаша... Не буду...

Он хотел еще что-то сказать, но из трубки уже неслись короткие поторапливающие гудки. Пафнутьев некоторое время слушал их, и они ему нравились — в них слышались надежда на избавление. Машина дожидалась его во дворе, и он знал, что у Халандовского будет ровно через десять минут.

Пафнутьев поднялся из-за стола легко и порывисто, будто сбросил с себя непосильный груз, будто кончилась тягостная неизвестность и наступила наконец полная определенность.

— К Халандовскому! — сказал он водителю. Тот не стал спрашивать дорогу, ничего не стал спрашивать. Кивнул и тронул машину с места. А через десять минут остановился у дома, хорошо ему знакомого. — Ждать меня не надо, — сказал Пафнутьев.

— Понял, — откликнулся водитель. — Утром заезжать?

— Знаешь... Да.

— Приятного вечера, — сказал водитель.

Пафнутьев, уже готовый было выскочить из машины, вдруг остановился. Ему не понравились слова водителя. Вроде ничего плохого не сказал, даже хорошего попытался пожелать, но не понравились Пафнутьеву его слова. Он как бы вмешался в тот неслышный, трепетный разговор, который уже начался в душе Пафнутьева с Халандовским. Своими словами водитель влез в то, что должно сейчас произойти. А кроме того, он давал понять, что догадывается, куда приехал Пафнутьев, к кому, зачем, и великодушно давал понять, что он, водитель, его, Пафнутьева, не осуждает. Он, видите ли, не осуждает за те нарушения нравственности, которые Пафнутьев в этот вечер наверняка допустит и совершит.

— Володя, — медленно проговорил Пафнутьев, глядя прямо перед собой в лобовое стекло. — Ты меня, конечно, извини за грубость и невоспитанность... Но не надо мне желать приятного вечера. Ни сейчас, ни в будущем. Повторяю — ни сейчас, ни в будущем. Ладно? Я суеверный. Сглазу боюсь. Приятный будет у меня вечер или не очень... Не надо тебе об этом думать, ладно? Я уж сам как-нибудь... А ты подумай о чем-нибудь другом... О жене, детях, о том, например, чем ты их сегодня порадуешь, какие подарки привезешь... Ладно?

— Извините, Павел Николаевич, — растерялся водитель от неожиданных слов начальства. Он почувствовал, что говорит Пафнутьев хотя и негромко, но с хорошим таким внутренним напором. — Без всякой задней мысли, как говорится...

— И ты меня извини... Я сегодня плохой.

Пафнутьев хлопнул водителя по плечу и вышел из машины, бросив за собой дверцу. На машину больше не оглянулся и, наклонив голову, широким шагом направился к подъезду. А когда поднялся на третий этаж, увидел широко распахнутую дверь и Халандовского, который через порог протягивал к нему свои мощные мохнатые лапы.

— Здравствуй, Аркаша, — проговорил Пафнутьев, трепыхаясь в объятиях Халандовского. — Какой-то я дерганый стал, совсем нехороший... На водителя сейчас наехал...

— Хороший водитель должен знать, — Халандовский воткнул толстый указательный палец в грудь Пафнутьева, — что главная его задача вовсе не машину водить!

— В чем же его задача?

— В том, чтобы оберегать начальство от нервных срывов! Брать на себя, понял?! Брать на себя все удары чувственного и даже, — Халандовский вынул палец из груди Пафнутьева, назидательно поднял его вверх, — даже криминального толка!

— Ох, Аркаша! — вздохнул Пафнутьев уже в прихожей. — Слушал бы тебя и слушал бы...

— Меня полезно не только слушать, но и слушаться! Запомни это, заруби себе это на чем-нибудь! На носу, на ушах, на лбу... Где там у тебя еще есть свободное место?