Наконец настал памятный день: 37 бульдозеров двинулись в пустыню, оставляя за собой очищенную от колючки и сглаженную 16-метровую полосу. За ними шли грейдеры, скреперы, самосвалы. Полотно дороги поднялось над землей на первых километрах, словно утоптанная тропа на подтаявшем весеннем снегу. На слой грунта, укатанный тяжеленными катками, ложился гравий...
Опасения Петрова-Семичева оправдывались — строительство, начатое с одного конца, одним фронтом, подвигалось медленно. И тогда решили все же рискнуть — перебросить машины вперед, по бездорожью.
В два дня собрали колонну. Переход был трудным. Тяжелые машины застревали в песках. Моторы тягачей глохли, перегреваясь. Но второй фронт был открыт!
Господин Забиди был прав: первые тридцать километров Тихамы оказались самыми трудными. Зыбучие пески с наступлением рассвета приходили в движение. Песчаные бури скрывали солнце, но от этого жара не убывала. Наоборот, зной теперь шел не только сверху — со всех сторон, как в хорошей духовке. Ветры выдували грунт. И если строители задерживались и на песчаный первый слой дороги сразу не укладывали тяжелый гравий — работа шла насмарку, грунт словно испарялся в пустынный воздух.
Зато когда эти злосчастные тридцать километров остались позади и два фронта соединились — то-то был праздник!
Вечером над песками запылали костры. Йеменцы жарили на вертелах целых баранов. Пламя выхватывало из тьмы красные лица, и Петров-Семичев увидел, что теперь уже русских в толпе трудновато отличить от коренного населения. Все были одинаково смуглыми, у всех на ногах шамбалы — подметки с нехитрой перепонкой. И лишь шорты (йеменцы ходят в юбках) позволяли с некоторой уверенностью судить, что перед тобой земляк. А язык! В первые же месяцы на строительстве возникла чудовищная смесь арабских и русских слов, и, что самое странное, Юрий Александрович замечал: и йеменцы и русские преспокойно обходятся без всяких переводчиков!
Вот и сейчас смешанные группки перетекали от костра к костру, высматривая самых аппетитных баранов. Над песками стоял ровный гул разноязычных голосов. Митинг уже прошел, и приступали к «неофициальной части». Пустели бутылки с фруктовой водой, где-то негромко пели, но не было еще того толчка, какого-нибудь пустячного события, которое сразу и неожиданно задает празднику нужный тон веселья и бесшабашности. Но он не заставил себя ждать.
В круг света влетел йеменец. Как в бубны, десятки рук ударили в жестяные банки из-под керосина, и под их ритмичный грохот смуглый человек с белоснежными зубами пошел по кругу в стремительном танце.
«Первый праздник! — улыбнулся Петров-Семичев шоферу и забрался в машину. — А Тихама-то сдается помаленьку!»
Его сильнее всего волновал битум. Нет, конечно, всяких хлопот было больше, чем надо. И с железобетонными мостами, и со щебнем. Шутка сказать — одного щебня необходимо полмиллиона кубов! Значит, взрывай камень, вези его к дробилкам, грохочи на грохотах... А вади... Петрову-Семичеву на днях сообщили, что у одного зазевавшегося прораба водяной поток, внезапно сорвавшийся с гор, унес бульдозер и несколько двадцатитонных балок...
Но битум... И в Москве-то летом иногда тротуар продавливается под каблуком. А что будет здесь, при пятидесяти градусах? Потечет как масло! Да, проблема...
Главного специалиста видели в один и тот же день в десятках мест. Он бывал на производственной базе на шестнадцатом километре, а оттуда неутомимый Гонтарь мчал его в губернаторский дворец. Потом в передвижных лагерях он проверял, работает ли душ и чем кормят. Осматривал только что возведенные мосты и новые километры дороги. А мозг сверлила назойливая мысль: «Что будет с битумом?»
Проблема неожиданно решилась сача собой. Первые же метры черного покрытия легли прочно. Битум не плыл! И помогла в этом... Тихама: несомый ветром песок мгновенно обволакивал черную липкую поверхность и превращал ее в твердое, словно камень, полотно гладкой дороги
Теперь представилась возможность съездить в Сану.
За окошком «газика» проплыли окраины Ходейды и скоро показались холмы свалок. Петров-Семичев привык, что подъезды к йеменским городам отмечались такими своеобразными вехами.
Вдоль дороги сидели огромные птицы с голыми шеями — грифы. Сновали собаки в рыжих подпалинах, напоминающие лаек. И собаки и грифы были радикальной санитарной службой. Без них свалки стали бы рассадником эпидемий. Да еще страшное солнце выжигало здесь всю нечисть.
У Ходейды грифы жили в песчаных норах, и Юрий Александрович часто слышал их пронзительный, неприятный до тошноты писк и клекот. В Сане орлы базировались на крышах. И в Сане, и в Ходейде они вполне мирно уживались с собачьими сворами.
В столице Петров-Семичев проехал по широкому проспекту, обсаженному деревьями черного перца, с глиняными оградами от коз, немощеному, как и другие улицы Саны, и углубившемуся в лёссовую почву, словно русло реки. По сторонам проспекта теснились старинные многоэтажные дома, украшенные замысловатым гипсовым кружевом. Солнце горело в граненых стеклах витражей. Город поражал своей живописностью. Особенно удивляли Юрия Александровича роскошные входы в строения, даже самые убогие хибары имели тяжелые резные двери, украшенные гвоздями с медными шляпками.
В Сану на третий день вслед за Юрием Александровичем приехал Слава Герасимов. Он был секретарем парторганизации советских специалистов-дорожников и нравился Петрову-Семичеву отчаянной энергией и какой-то застенчивостью. Застенчивость не мешала Герасимову временами становиться жестким, добиваться своего во что бы то ни стало. Они подружились в первые дни и любили повторять, что соли из Красного моря съели вместе не меньше пуда — оба были заядлыми ныряльщиками и выходные проводили в море — гарпунили рыбу, таскали раковины...
Разыскав Петрова-Семичева и блаженно усевшись под эркондишн. Слава рассказывал:
— Работаем по ночам — днем у битума стоять рядом даже нельзя. Да вы же начало видели? Теперь дорожка растет по часам. А красота ночью! Прожекторами зальем полкилометра — светло, как в полдень. Битум ложится камнем. Вот только на свет москиты валом валят — спасения нет. И мыши к свежему гудрону прилипают. Утром идешь — сидят! А один раз лиса даже приклеилась, худая, хвост облезлый. Всеми четырьмя лапами приклеилась. Бензином оттирали, выпустили...
Ночью они долго не могли заснуть. В Сане — несколько десятков минаретов, и в урочный час с высоких площадок начинали кричать динамики, транслируя магнитофонные записи голосов муэдзинов. Диссонирующие, резкие звуки будили собак, и через мгновение динамики захлебывались и растворялись в истошном псином вое.
Герасимов лежал с закрытыми глазами и слушал, как Юрий Александрович размышлял вслух:
— Представляешь, вот мы закончили дорогу и несемся с тобой в открытом «газике». Ветер бьет в лицо, Тихамы вроде уже и нет, а мы примечаем: ага, вот вади, где «сидели» первый раз. А вот на этом месте отказала электростанция, и строители — без воды...
В сентябре 1969 года они ехали по новенькой прямой дороге, и под колеса «газика» бежала смиренная Тихама. Ветер бил в лицо. Мелькали белые дома и зелень юных рощ.
На торжественной церемонии Петров-Семичев делал последний доклад.
Доклад был сух и деловит. Он пестрел цифрами тонн и кубометров, числом машин, названиями построенных заводов и мастерских. Он был прекрасен своей сухостью, и ничего не требовалось к тому, что все видели своими глазами: дорога блестящей полосой разрезала Тихаму.
В. Демидов
О, поле светлое…
Белое, белое, белое... И так на десятки километров, по обе стороны пути, только поля в белом и серое сверху, да рыжеет кое-где не присыпанная снегом стерня, да еще телеграфные столбы мелькают, и рябят в глазах щиты снегозадержательных линий.
Так чуть не прозевал было самого начала. Похоже, будто парок проскользил над снегами в одном и в другом месте, и на миг смазалась там граница земли и неба. Что это? Прихоть зрения или кто надышал на стекло? Да нет, еще и еще снялось что-то полупрозрачное с места, завилось в жгут, рассыпалось в прах. Вот уж у самой дороги рванулось вперегонки с автобусом сыпучее колесо. Минута — вскипела метель. Косо, под еле заметным углом к насту, ударил снег, и все пропало: провода, щиты, малые деревца посадки, небо, поле — все. Будто автобус на полном ходу влетел в глухое облако, в середине которого неистовствуют, сшибают, валят друг друга и снова вскакивают и грызутся озверелые воздушные токи. Каждая зернинка со своим негодующим нетерпением зазвенела о стекла косою крупой.
Белое, белое, белое... И так на десятки километров, по обе стороны пути, только поля в белом и серое сверху, да рыжеет кое-где не присыпанная снегом стерня, да еще телеграфные столбы мелькают, и рябят в глазах щиты снегозадержательных линий.