Когда наконец дверь резко распахнулась, я прямо-таки чуть не столкнулась лицом с лицом с тетей.
— Привет, Малена! Что ты здесь делаешь?
Я улыбнулась, пытаясь изобразить безмерную радость, сжав при этом кулаки и покачнувшись в воздухе в попытке сохранить равновесие, чтобы случайно не перевалиться через порог в кабинет директрисы. Тетя выглядела очень спокойной, как будто только что и не было этого неприятного разговора.
— Я это… э-э… Я хотела отдать тебе это.
Я протянула Магде мешок, который висел на моей вытянутой руке. Она взяла его, спросив с любопытством:
— Что это?
Магда раскрыла мешок, заглянула внутрь и тут же закрыла. Она принялась махать правой рукой перед носом, будто отгоняя что-то неприятное.
— Но, сокровище мое, они немного испортились. Когда ты их собрала?
— В пятницу, в Альмансилье. На той неделе мы ездили туда за вишнями… Я думала, что ты грустишь, мне никто не сказал, что они так быстро испортятся.
— Спасибо, Малена, спасибо огромное, дорогая. Я теперь твоя должница, напомни мне об этом как-нибудь на днях.
Сказав это, Магда обняла меня, поцеловала в щеку, и мы пошли, обнявшись, по коридору, плохо представляя себе, куда направляемся. Проходя мимо одного из шкафов, она остановилась, потом положила на полку мой подарок. Теперь она была собой полностью довольна. При любых обстоятельствах Магда оставалась самой собой — женщиной, которую я когда-то давно ненавидела, потому что она казалась мне разрушительницей. Тут я неожиданно для самой себя остановилась, я не могла идти дальше, не сказав ей главное.
— Знаешь, что я хочу тебе сказать? Я тебя очень люблю, очень-очень, серьезно.
— Я тоже тебя люблю, Малена, — ответила наконец Магда. Мы стояли друг напротив друга, она смотрела на меня блестящими глазами. — Я люблю тебя больше всех на свете, ты единственный по-настоящему дорогой мне человек. Мне бы не хотелось, чтобы ты об этом забыла. Всегда помни эти слова.
Глаза матушки Агеды затуманились слезами, губы задрожали, она крепко, с чувством сжала мои руки. Я снова ее обняла и поцеловала. Если бы умела, я когда-нибудь сыграла бы ей на прощание. Но у меня никогда не получалось извлекать из пианино звуки.
— Оставь это, Рейна, ради Бога! Разве ты не видишь, что мучаешь ее? Если у ребенка не получается, то не следует его заставлять.
Эту просьбу почти всегда одними и теми же словами отец периодически повторял маме, которой пришлось расстаться с надеждой и признать свое поражение. Когда мне было пять лет, мама начала вдалбливать в меня сольфеджио, теоретические основы музыки. Однако с моей стороны ее усилия никакого отклика не вызвали в противоположность Рейне, у которой обнаружились несомненные музыкальные способности. Именно на Рейну была направлена вся материнская забота, особенно после того как родители пригласили преподавателя музыки, который должен был решить ее судьбу. Профессор вынес точный вердикт, уверив всех, что у Рейны несомненные способности к музыке, однако этих способностей ей не хватит на то, чтобы стать виртуозом, даже если она сотрет в кровь пальцы о клавиши. Последние слова мама не приняла и сказала преподавателю все, что о нем думала как о профессиональном педагоге. Ситуация повторилась, когда мама захотела отдать меня в танцевальную школу, она была уверена, что я рождена для танца, но… Тогда меня решили отдать в кружок керамики, ведь в таком случае мне нужно было работать руками. Потом меня отдали обучаться верховой езде, но и здесь я не показала выдающихся результатов.
В итоге родители пришли к закономерному выводу, что исчерпали все возможности моего дополнительного образования. Но тут страну захлестнула мода на все американское, и меня со слезами на глазах отдали учиться английскому языку, думая при этом, что более вульгарное занятие найти трудно. Однако здесь судьба покровительствовала мне, оказалось, что мои способности к языкам простираются намного дальше, чем способности Рейны к музыке.
Отец согласился на то, чтобы я занималась английским. Мама была против, однако отец спросил ее: «А почему ты не отдашь ее на бокс? Это единственное, что нам остается, хотя тогда с большой вероятностью наша дочь станет лесбиянкой…» После этих слов маме ничего не оставалось, как согласиться. Она отвергла всякие мысли о боксе или карате, направив все мои силы на изучение иностранного языка. Время показало, что это имело смысл. Я преодолела традиционные трудности с английским произношением, видимо, в этом мне помог глубоко скрытый музыкальный слух. Мои знания в языке быстро прогрессировали, что в конце конов привело к победе на нескольких олимпиадах, и я получила диплом престижного британского университета. Это последнее обстоятельство выглядело поистине геройским подвигом в глазах моей матери.
Сначала мама отказалась отдать меня на курсы при американском консульстве и в британском институте, потом, правда, решилась записать меня туда, но в середине курса свободных мест не оказалось. Пришлось записать меня в академию иностранных языков, которая находилась на улице Гойи, очень близко от улицы Колумба, где проходили основные занятия. Таким образом, три раза в неделю я спускалась в подземный переход под площадью Кастилии, именно так я могла без всякого риска переходить улицу, и шла на уроки английского. Однажды я, как обычно, шла на свои дополнительные занятия и на лестнице увидела монахиню. Я почему-то решила, что это может быть Магда.
Женщина шла в том же направлении, что и я, поэтому уверенно пошла за нею по улице Гойи. Она шла очень быстро, а мне приходилось соблюдать дистанцию, чтобы быть незаметной. У меня уже не осталось сомнений, что это Магда, но догнать ее я не отважилась. Мы шли в одинаковом ритме примерно десять минут, повернули на другую улицу, пересекли третью. Тут Магда скрылась в одном из темных подъездов. Я осмотрелась, на стенах домов вокруг были наклеены какие-то голубые афиши. Только теперь я поняла, что заблудилась.
Я подошла к входу, в котором скрылась Магда. На стене около двери висели две таблички: «Леи Нуньес де Бальбоа» и «Дон Рамон де ла Крус», правда, ни одно из этих имен мне ничего не говорило. Улица Гойи должна была находиться где-то справа, хотя, возможно, и слева, — я совершенно не знала этого района. Мама запрещала мне уходить дальше площади Кастилии, она всегда повторяла мне это, особенно в тех случаях, когда бабушка не могла меня проводить. Возможно, этот запрет был связан как раз с бабушкиным отношением к этому району. Бабушка была очень хорошей, весьма уважаемой женщиной, она иногда высказывалась о районе Саламанки как о «районе с претензиями», «районе чиновников и иностранцев». Короче говоря, бабушке этот район не нравился. На протяжении долгого времени обстановка в этом месте оставалась без изменений — в Саламанке всегда селились люди богатые.