Читать интересную книгу Мир иной (сборник) - Андрей Столяров

Мы напряженно вглядываемся в темноту. Впрочем, темнота эта, по сравнению с темнотой на Земле, весьма относительная. В городе и ночью все видно так, как будто он чуть-чуть озарен изнутри, как будто его просвечивает, вырисовывая детали, некий рентген. Аль утверждает, что это самопроизвольная адаптация: программа подстраивается под то, чего мы хотим. Мы хотим видеть ночью – значит мы будем видеть. А если не захотим – встанет непроницаемый мрак. Так или иначе, сумерки здесь необыкновенно прозрачны – я различаю даже блеск медных заклепок на ближнем строении. И не лень было хозяину их набивать? А если уж говорить о более далеких координатах, то прекрасно виден купол Стеклянной ротонды в квартале эльфов. Он так и переливается в пустоте. И отлично видна башня с часами, которые показывают сейчас половину четвертого.

В общем, все, кроме гремлина.

– Н-да…

Обермайер заметно обескуражен. Он скребет ногтем череп, так что слышен шероховатый прерывистый звук, сворачивает нунчаки, которые, блеснув в воздухе, наматываются ему на ладонь, достает из заднего кармана берет и, как панаму, натягивает его по самые уши.

– Н-да… Вроде бы сюда поскакал…

Я дипломатично молчу. Искать гремлина здесь – занятие совершенно бессмысленное. Он может часами прятаться между лавочками, мастерскими, перебегать по дворикам, прошмыгивать у нас за спиной.

Нечего и пытаться.

– Что ж… Тогда – извини…

На всякий случай мы пересекаем квартал. В проулочках, в щелях его, в закутках царит сумеречная тишина. Никаким гремлином, разумеется, и не пахнет. И лично я думаю, что в действительности никаких гремлинов в городе нет. Платоша тут безусловно прав. Это только легенды, фантомы, рожденные нашим коллективным сознанием, нашим страхом перед бесплотной, черной, всепоглощающей пустотой, перед нечеловеческой тьмой, которая нас окружает. Ведь невозможно жить на пленочке бытия, нельзя беззаботно, на тающей паутинке, кружась лететь в никуда. Ведь это даже не космос, к которому мы привыкли за миллионы лет, просто – бездна, ничто, развоплощенная экзистенция. Возможно, эманация смерти, как это однажды определил тот же Платоша. И что тогда? От смерти на паутинке не улетишь.

Эти мысли вгоняют меня в депрессию. Я хочу вернуться домой, лечь в постель, натянуть на голову одеяло. Будет день – все как-нибудь образуется. Хорошо еще Обермайер буквально через минуту приходит в себя и произносит страстную речь о том, что давно пора организовать в городе постоянные ночные дежурства. Триста лбов зарегистрировано у нас на данный момент. Три взвода, целую роту можно сформировать. А по ночам выползает всякая нечисть. Свободные граждане, кабальеро, ну – разгильдяи, каких поискать!..

Он распространяется на эту тему довольно долго. Не знаю, кем уж является Джефф Обермайер там, на Земле, но то, что он имеет военный опыт, сомнению не подлежит.

Может быть, даже где-нибудь воевал.

Я отвечаю ему:

– Завтра будет Большой Чат – можешь внести предложение…

– Большой Чат?

– Ну да, ты разве извещения не получал?

Обермайер резко поворачивается ко мне. Вероятно, за тем, чтобы высказать свое мнение о Большом Чате. Мне это мнение, впрочем, давно известно. И вдруг – приседает, выставляя ладони, готовый принять удар.

Вот он – гремлин!

Мы к тому времени уже покидаем квартал ремесленников. Теперь перед нами – две сонных улицы, расходящиеся под острым углом. Одна из них, как я помню, завершается у Эльфийских ворот, а другая, пошире, метров через четыреста обрывается в никуда. Тот участок города еще не застроен. Дом же, который они обтекают, образован крыльями флигелей, поставленных встык. Между ними, естественно, сгущается темнота, и я вижу, как из нее выдвигается уродливая опасная тень.

Гремлин оказывается крупнее, чем я ожидал. Вместе с раковинами ушей, оттопыренными над башкой, он, вероятно, доходит мне до груди. Глаза у него действительно пламенеют как угли, а когда он противно, тоненько верещит, становится виден частокол акульих зубов.

– Берегись!.. – кричит Обермайер.

Дальше все происходит в одно мгновение. Обермайер крякает, распрямляется, взмахивает рукой – никелированные нунчаки, вращаясь, несутся по воздуху.

Шарики их предвещают верную смерть.

Гремлин, впрочем, тоже времени не теряет. Он подбирается точно крыса, как-то весь даже складывается, уминаясь чуть ли не до земли, и вдруг бешено, невероятным прыжком взвивается вверх.

С нунчаками он разминается, видимо, на какие-то сантиметры. Шарики с грохотом впиливаются в твердь каменного фундамента. Сотрясаются, по-моему, оба флигеля. Сыпется на брусчатку сноп пестрых искр.

И в отличие от Обермайера, гремлин отнюдь не промахивается. Челюсти его точно капкан смыкаются на выставленном вперед предплечье. Раздается треск рвущейся ткани. Обермайер отброшен, будто в грудь его ударило каменное ядро. А сам гремлин очень ловко перекатывается через голову, разворачивается и теперь оказывается прямо напротив меня.

Я непроизвольно отмахиваюсь мечом.

И тут происходит что-то не очень понятное.

Если уж гремлин так запросто сшиб Обермайера, то со мной, по идее, он должен бы справиться за пару секунд.

Какой из меня боец?

Клац-клац – и привет.

Однако все складывается не так.

Гремлин опять верещит, демонстрируя частокол страшных зубов, вновь подбирается точно крыса и снова прыгает. Во всяком случае, энергично взвивается вверх. Но там, куда он нацеливается, меня уже нет. За какое-то мгновение до прыжка я делаю быстрый шаг в сторону. Не знаю, как это получается, но я почему-то угадываю его намерения. Причем даже раньше, чем он их успевает осуществить. Итак – шаг в сторону, выпад мечом, острие касается гремлина и порождает в теле его взрыв конвульсий.

Гремлин шмякается на брусчатку, словно мешок с тухлым тряпьем.

Встать он не может – лежит распластанный, будто мышь, скрюченные когтистые лапы подергиваются и колотят по камню.

– Так!.. – кричит Обермайер откуда-то из-за спины.

Синее, электрическое искрение проползает по шерсти. Гремлин судорожно трепещет и на глазах начинает бледнеть. Становится тускло-серым, затем блекло-дымчатым, потом вовсе – полупрозрачным, как болотный туман.

Еще мгновение – и он распадается без следа.

Вот – уже ничего.

Теперь – что там с Обермайером?

Я стремительно оборачиваюсь. Однако Обермайер в порядке. Он уже стоит на ногах, придерживая здоровой рукой лоскут, выдранный из комбинезона. Крови на нем не видно. Хотя какая может быть в аватаре кровь? И, что странно, взирает он не на гремлина, не на меня – расширенными зрачками он упирается в угол флигеля, где едва теплится над самой землей оранжевое окно.

Обермайеру не хватает воздуха.

– Смотри, – сорванным голосом хрипит он. – Смотри, смотри!.. Дух – вернулся!..

Большой Чат назначают на пятнадцать часов. Это обычная практика чатов, которая сложилась сама собой. Мало кто из свободных граждан может появиться в городе прямо с утра, и поэтому ставить мероприятие на более раннее время просто бессмысленно.

Свободные граждане – птицы вечерние и ночные.

Они вспархивают к небесам лишь тогда, когда их отпускает Земля.

Меня, в частности, она отпускает только по окончании рабочего дня. До шести часов вечера я как раб заключен в прозрачный офисный бокс. Справа от меня – ряд таких же стандартных прозрачных боксов, а слева – окно, чуть ли не вплотную к которому приткнуто унылое индустриальное здание. Оно какое-то из позапрошлого века: серого кирпича, зарешеченное, с пропыленными, очень мутными стеклами. Свет там горит всегда, даже днем. И в надрывной водянистой толще его, как в аквариуме, движутся какие-то тени.

Я, впрочем, и сам как в тесном аквариуме. Непрерывно хочется всплыть, глотнуть свежего воздуха. Однако сделать это удается лишь после семи часов. Входить в город с офисного компьютера слишком рискованно. Не дай бог в фирме отследят внеплановый трафик – потом замучаешься объясняться, рассказывать, что и как.

В общем, к чату я подключаюсь, когда обсуждение уже в разгаре, когда блоги уже кипят, выплескивая неконтролируемые эмоции, когда уже сформированы первые ограничительные бастионы и Платоша, взявший на себя, как обычно, функции модератора, уже заканчивает выделение базисных смысловых позиций.

В настоящий момент образовались четыре четких сенсориума. Они представлены динамическими гистограммами разных цветов.

Первый сенсориум обозначен ником «бойцы». Правда, справка, которая тут же приложена, извещает каждого желающего ее посмотреть, что первоначально Платоша маркировал эту группу как «экстремисты» и только после бурных протестов, указывающих на то, что подобное имя имеет множество отрицательных коннотаций, ник был заменен на другой.