— Ну, как вас кормят, ребята? Хватает? — спросил инспектор у стоящих в строю солдат.
— Хорошо кормят, еще и остается! — дружно ответил строй.
— А что вы делаете с остатками?
— Да-а… Доедаем… Для царской России это был не анекдот. И о том, что русский мужик — «вынужденный вегетарианец», говорилось с трибуны дворянских съездов! Пришла революция, и лишь после нее, покончив с гражданской войной и интервенцией, Россия в середине двадцатых годов наконец-то впервые наелась. Хотя бы хлеба! Вывоз его был мал. Раз в десять меньше царского. Но без товарного (то есть на рынок) производства зерна сельского хозяйства нет. Есть лишь первобытное. Кто мог в СССР создать хлебные массы? Кулак? Он что — дурак? Много хлеба — низкие цены. Да создать подлинное хлебное изобилие кулаку было и не под силу. Середняк? Этот, хотя и давал в конце 1920-х годов товарного зерна в шесть раз больше, чем немногочисленные тогда колхозы, кормил прежде всего сам себя. Бедняк (пусть и немногочисленный) не кормил, а кормился… Выходило, что дело было не во взглядах Сталина на «модернизацию сельского хозяйства», а в жесткой необходимости этой модернизации для будущего России. Вот почему программа Сталина и ВКП(б) в части села оказалась исторически и экономически состоятельной. Внимательное, с карандашом в руках, изучение таблиц по производству хлебов в России и СССР начиная с XX века и до рубежа 1950-х годов, убедительно доказывает: Сталин был прав! После «перегибов» и «великих переломов» начала 1930-х годов сельскохозяйственное производство всех видов в СССР стало резко и главное — устойчиво возрастать. Если бы история пошла не по тому реальному пути, по которому она пошла, а по рациональному (то есть — без войны с рейхом), то к мирным 1942–1943 годам зерновой проблемы в СССР не было бы. А к 1947-1948-му, смотришь, не было бы и проблемы с мясом… Однако Буллок не только опорочил сельскохозяйственную политику Сталина, но и политике Гитлера выдал неоправданно лестную аттестацию насчет — как там? — «живой основы». Он и тут «забыл» кое-что нам сообщить. В Германии сельское хозяйство давно было товарным. То есть, средний крестьянин работал не на желудок, а на рынок. Ведь Германия по сравнению с Россией и развита была к началу века намного лучше. Тем не менее, с приходом к власти Гитлера число крупных поместий размером свыше 1000 гектаров (как раз приличный колхоз!) возросло на 891 единицу. (А сколько их было и до этого?!) Земельная площадь же крупных хозяйств увеличилась на три миллиона гектаров. Зато около полутора миллионов крестьян разорилось. И вынуждено было переселяться в города. Удивляться нечему — процесс укрупнения сельских хозяйств шел повсеместно, по всему миру, а не только в СССР. А теперь вернемся еще раз к «миллионам рабов» Буллока на шахтах Союза. С «миллионами» мы, правда, вроде бы разобрались. А как быть с «рабским трудом»? Что ж, читатель, и здесь схемы буллоков ломаются легко, потому что они гнилы изначально. Система ГУЛАГа в СССР 1930-х годов — это сложное явление, и настоящий (то есть честный) историк должен подходить к ней особенно тщательно. Чтобы показать всю неоднозначность той эпохи, я немного остановлюсь лишь на одной из трагических гулаговских судеб. Судеб, завершившихся, между прочим, вначале освобождением, а через несколько лет — вторичным арестом и расстрелом. Георгий Иванович Поршнев, весьма крупный книговед… Работал, ездил в Германию. А в начале тридцатых стал заключенным на Беломорканал строе. Его письма к дочери, изданные в 1990 году, показывают, как тогда все было непросто… Вот письмо от 3 апреля 1932 года: «Устремлений никаких… Я разучился размышлять, сознание не озаряется мечтой… Я по-прежнему верю в прогрессивный ход исторического процесса, восхищаюсь соцстроительством и сам по мере сил и разумения участвовал в нем, но меня давит обрушившийся на меня позор и полное игнорирование личности, человека»… Казалось бы — вот он, приговор «рабскому труду» устами самого «раба». Но тон письма от 1 мая уже иной: «Мир хорош! Май — праздник не хуже пасхи. Природа его еще ласковее, а смысла неизмеримо больше. Сегодня меня не смущают даже гримасы истории и превратности судьбы. Я слушаю прибой общественного возбуждения Москвы, Ленинграда, Харькова (у «рабов» Беломорстроя были не только радио, но и свои газеты, журналы. — С.К.), завидую идущим в колоннах и созерцающим их и радуюсь. Да, мир хорош, дочка! Умирать еще рано, тем более, что в наши беспокойные годы и покойникам покоя нет»… А уж письмо от 4 июля вообще рисует очень странный для «сталинского»-де «раба» образ жизни: «Вновь, милая, роюсь в книжной пыли, купаюсь в легендарном Онего и брожу по медвежьим горам. Погода прекрасная, столь же очаровательно озеро (и пляжи, как в Евпатории)». Прошел год. И «рабские» письма приобретают вообще невероятный вид: «От книжной повинности, дорогая, ты совсем освобождаешься. Премного сыт. В очереди стоят Роллан, Гете, Блок, Тынянов («Восковая персона»). Рука тянется к журналам («Кр. новь», «Нов. мир», «Звезда», «Октябрь» и проч.), к Реформатскому («Техническая редакция книги»), Кугелю, Боборыкину… Жду и ищу Белого «Маски». «Поэзия и правда» Гете разочаровала»… Вот так-так! Как это понимать? Это зачем же «рабам» (а речь о рабочей библиотеке для заключенных и вольнонаемных) Тынянов? Ну писал бы «раб» о том, что его разочаровала баланда — тут бы все было на месте. А Гете? Ну искал бы он лишний черный сухарь, так нет — подай ему Белого! Да не хлеба, а поэта… Через три дня новое сообщение — о неком открытии. Что могло обрадовать «раба» на этот раз — дыра в колючей проволоке или в стене продовольственной кладовой? Нет: «Калевалу» открыл!»… Н-да… В «рабскую» концепцию это все втискивается едва ли. Хотя трагедию не отменяет. Да что до наших болей сэру Алану! Ему сподручней довольствоваться полуфальшивками Солженицына. Уж они-то в его «историческую» концепцию вписываются идеально. «ТРУДЫ», подобные книге Буллока, как и ее саму, можно было бы вот так — критически перелистать страницу за страницей. Но в конце-то концов, я пишу собственную книгу, а не рецензию на чужие. И так подробно остановиться на одной из них мне пришлось для того, чтобы ты, читатель, мог в какой-то мере убедиться сам: много ли правды пишется о Сталине и Гитлере даже спустя полвека после того, как закончилась их бурная, непросто понимаемая эпоха. Ведь историческая ценность написанного буллоками и волкогоновыми — совсем не ноль. Тут мы имеем дело с резко отрицательной величиной, активно вычитающей из восприятия общества подлинное понимание истории факт за фактом. Истину за истиной… У реального Сталина, не говоря уже о реальном Гитлере, легко отыскать грубейшие просчеты и не передергивая прошлое. Причем реальный Сталин, за которым его реальные исторические дела и их результаты, и реальный Гитлер, за которым его реальные исторические дела и их результаты, — несравнимы. ГУЛАГ времен Сталина был суровой чертой времени, Освенцим и Бухенвальд — гнусной. Русский солдат Сталина встал посреди Берлина со спасенной под пулями немецкой девочкой, а германские молодые парни таким же русским девочкам подчас разбивали головы о дверной косяк. Реальный Гитлер вознесся черной копотью в дымный воздух столицы рейха, а реальный Сталин прошел в белоснежном кителе по ее улицам на Потсдамскую конференцию победителей. Этого не вырубить из Истории, не выгрызть «волкогоновыми» зубами и не вытянуть из нее никакими волами («Bullock» по-английски «вол»). На прошлое и на его основные политические фигуры надо смотреть не мутным взором, не через черные, розовые или голубые очки. В них надо всматриваться внимательно и непредубежденно, чтобы увидеть их всесторонне. Только тогда прошлые эпохи можно понять верно, то есть увидеть их такими, какими они были, а не оказались представленными позже лукавыми или неумными комментаторами. А тогда можно будет выделить в прошлом главное. И только тогда оно может помочь нам в создании лучшего будущего. У реально сложившихся к лету 1941 года Сталина и Гитлера, СССР и рейха не оказалось ничего общего, кроме общей войны. И тем не менее, у них — реальных же — имелся шанс обрести общее созидание и общий мир. То, что шанс не был использован, не отменяет самого факта: шанс был…
ГЛАВА 3. «Мальчик в штанах» и «мальчик без штанов»…
Первая мировая война очень уж немцев с русскими не рассорила. Хотя особой теплоты между двумя народами не было, не было между ними и традиций вражды. Неприязнь — да, была… Великий наш сатирик Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин в очерках «За рубежом» привел «Разговор мальчика в штанах и мальчика без штанов»… И я очень рекомендую читателю прочесть его полностью, а сам приведу лишь пару отрывков из его начала и заключительной части. Итак, посреди «шоссированной улицы немецкой деревни» вдруг «вдвинулась обыкновенная русская лужа», из которой выпрыгнул русский «мальчик без штанов» для разговора с немецким «мальчиком в штанах». Хозяин, протягивая руку, приветствовал гостя: