— Да, мне не мешало бы выглядеть поопрятнее. Как сейчас? Ничего? Галстук желтком не залит?
— У тебя превосходный вид, Дэвид, но это ненадолго, — Мириам взыскательно оглядела мужа. — Может быть, стоит купить заколку для воротничка, тогда галстук не будет сбиваться набок.
— Для этой заколки нужен особый воротник. Я однажды пробовал. Он меня душит.
— А не мог бы ты пользоваться помадой для волос, чтобы прическа держалась?
— Хочешь, чтобы женщины начали гоняться за мной?
— Только не говори, что тебе все равно, нравишься ли ты женщинам.
— Думаешь, этого будет достаточно? — с наигранной серьезностью спросил раввин. — Сорочки с заколкой в воротнике и капельки бриолина на волосах?
— Нет, кроме шуток, Дэвид. Это немаловажно. Мистер Вассерман ясно дал понять. Как ты думаешь, они провалят твой контракт?
Раввин кивнул.
— Вполне вероятно. Едва ли он пришел бы к нам вчера, если бы думал иначе.
— Что будем делать?
Он передернул плечами.
— Сообщим в семинарию, что я свободен, и попросим подыскать мне другой приход.
— А если эта история повторится?
— Снова сообщим и снова попросим, — раввин рассмеялся. — Помнишь Мэнни Каца, раввина, у которого жена похожа на сорванца? Он потерял три места, и все из-за нее. Летом она расхаживала по дому в шортах, на пляже щеголяла в бикини, как и все прихожанки её возраста. Но простой молодой женщине это позволительно, а супруге раввина — нет. Между тем, Мэнни ни разу не призвал свою жену сменить облик. В конце концов он получил место во Флориде, где, похоже, все одеваются, как его супруга. Он и поныне там.
— Повезло, — сказала Мириам. — Ты надеешься найти конгрегацию, рассеянные старейшины которой ходят в мятых костюмах и забывают о назначенных встречах?
— Вероятно, это не получится. Но, когда мы устанем от скитаний, я найду себе преподавательскую работу. Кого волнует, как одет учитель?
— Почему бы не сделать этого уже сейчас? Зачем дожидаться, пока нас выкинут из полудюжины приходов? Я бы не отказалась быть женой учителя. Ты можешь получить место в колледже, где преподают на семитских языках. Возможно, даже в самой семинарии. Подумать только, Дэвид, мне больше не придется оглядываться на предводительницу сестричества, которой не нравится, как я веду хозяйство, или президента местного Хадасса, считающего, что я безвкусно одета.
Раввин усмехнулся.
— Да, но там будет супруга декана. Зато мне не придется посещать общинные завтраки.
— А мне — улыбаться каждому прихожанину.
— Неужели сейчас приходится?
— А то нет. До боли в скулах. Слушай, Дэвид, давай так и поступим.
Раввин удивленно посмотрел на жену.
— Так ты не шутишь? — Его лицо вдруг посерьезнело и омрачилось. Пожалуйста, не думай, будто я не понимаю, что потерпел здесь поражение, Мириам. И меня это удручает. Не столько сознание неудачи на избранном поприще, сколько ощущение, что я нужен прихожанам. Я это знаю, а вот они пока нет. Что случается с приходом, в котором нет такого человека, как я? Он иссыхает, перестает быть религиозным институтом. Еврейским религиозным институтом. Это не значит, что такие приходы бездействуют. Напротив, они превращаются в настоящие ульи, где кипит работа. Создаются десятки кружков, клубов, комитетов. По интересам, изящных искусств, спортивные. В большинстве своем — псевдоеврейские. В балетной студии ставят какой-нибудь танец, который получает название "Дух пионера Израиля", вокальный кружок включает в репертуар "Белое Рождество" и распевает её в христианских церквах в Неделю Братства, а христианский ведущий тенор тянет в ответ "Эли, Эли". Раввин проводит пышные праздничные богослужения, причем все делают он сам и кантор, а остальные подключаются лишь изредка. Попав в такой храм, нипочем не догадаешься, что ты в прибежище духа народа, который уже более трех тысячелетий считает себя нацией священнослужителей, присягнувшей Господу. Оно и понятно, если и раввин, и прихожане всеми силами подчеркивают, что синагога не отличается от любой другой церкви в общине.
В дверь позвонили. Открыв, Мириам увидела плотного мужчину с приятным ирландским лицом и белой как снег шевелюрой.
— Раввин Дэвид Смолл?
— Да? — раввин вопросительно взглянул на пришельца, а затем — на карточку, на которой было начертано: Хью Лэниган, начальник полиции Барнардз-Кроссинг.
— Могу ли я побеседовать с вами наедине? — спросил полицейский.
— Разумеется, — раввин провел его в кабинет и прикрыл дверь, попросив жену позаботиться, чтобы их не беспокоили. Потом пригласил посетителя присесть, уселся сам и устремил на Лэнигана вопрошающий взор.
— Ваша машина всю ночь простояла возле храма, рабби, — сказал тот.
— Это запрещено?
— Конечно, нет. Стоянка — частное владение, и если уж кто имеет право оставлять там машину, так это вы. Даже когда машины бросают на ночь на улицах, мы обычно закрываем на это глаза. Разумеется, не зимой, когда эти машины мешают убирать снег.
— Так, и что же?
— Короче, мы удивились: почему вы оставили её на стоянке, а не водворили в гараж?
— Думаете, её могли угнать? Ответ прост: я бросил машину на стоянке, потому что у меня не было ключа от замка зажигания, — раввин растерянно улыбнулся. — Боюсь, это не очень понятно. Видите ли, я провел вечер у себя в кабинете, не терпелось просмотреть кое-какие новые книги. Уходя, я захлопнул дверь, и замок защелкнулся.
Лэниган кивнул.
— И все мои ключи, в том числе и ключ от кабинета, остались на столе внутри. Я не мог открыть дверь и забрать их, поэтому был вынужден возвращаться домой пешком. Ну, что, можно считать эту тайну раскрытой?
Лэниган задумчиво кивнул.
— Как я понимаю, у вас каждое утро служба. Но сегодня вы не пошли в храм, рабби.
— Совершенно верно. В моем приходе есть люди, которым не нравится, когда раввин пропускает службу, но я не думал, что дело дойдет до жалобы в полицию.
Лэниган усмехнулся.
— На вас никто не жаловался. Во всяком случае, мне как шефу полиции.
— Довольно, мистер Лэниган. По-видимому, что-то стряслось, и моя машина тем или иным образом связана со случившимся. Точнее, не машина, а я сам, иначе вас не интересовали бы причины моей неявки на утреннюю службу. Если вы расскажете мне, в чем дело, вполне возможно, что я сумею просветить вас по всем интересующим вопросам или хотя бы оказать вам более осмысленную помощь.
— Вы правы, рабби. Но, поймите, мы связаны определенными правилами. Здравый смысл говорит мне, что носитель сана не может быть замешан в этом деле. Но как полицейский, я…
— Как полицейский, вы не имеете права руководствоваться здравым смыслом? Вы это хотели сказать?
— И это не так уж далеко от истины! Тем не менее, в данном случае отказ от здравого смысла вполне оправдан. Мы обязаны опросить всех, кто может оказаться причастным к делу. И, хотя я знаю, что раввин — не более вероятный кандидат на роль злодея, чем, скажем, пастор или католический священник, мы должны проверить всех, поскольку совершено преступление, и его надо расследовать.
— Не берусь судить, что сделает и чего не сделает католический священник, но раввин в поступках своих ничем не отличается от простого человека. Мы — даже не носители сана, как вы изволили выразиться. У меня нет никаких обязанностей и льгот, которых нет у любого из моих прихожан. Считается, что я просто хорошо знаю закон, по которому мы должны жить.
— Очень любезно с вашей стороны, рабби, изложить дело таким образом. Буду с вами откровенен. Нынче утром на землях храма, под стеной, отделяющей лужайку от автостоянки, было найдено тело девушки лет девятнадцати или двадцати. По-видимому, она погибла прошлой ночью. Когда медэксперты закончат работу, мы будем более-менее точно знать время смерти.
— Погибла? Несчастный случай?
— Нет, рабби. Ее задушили довольно толстой серебряной цепью. Какой уж тут несчастный случай.
— Но это ужасно. Она… она была моей прихожанкой? Я её знал?