— Что случилось? — спрашивает Йенна, чувствуя, как в горле растет ком.
Йенна не понимает, она ли задает этот вопрос, или он задает себя сам, или просто в голове все перемешалось.
— Все не так страшно, — говорит бабушка, поднимаясь с дивана.
Дедушка всхлипывает. Видеть его слезы неприятно. Дедушка всегда такой веселый, собранный. А сейчас у него трясутся плечи, спина.
— Пойдем на кухню, — зовет бабушка. — Пусть дедушка побудет один.
НО ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?
— Мама упала.
Бабушка берет Йенну за руку, гладит, но Йенна уворачивается.
— Да, вот так, — продолжает бабушка. — У меня накопилось много работы, и дедушка вызвался побыть здесь, и вот…
Бабушка откашливается, глаза блестят, но она не плачет. Бабушка не из тех, кто плачет. Плакать при людях стыдно. Стыдно быть слабым. Вот так вот.
Йенна плачет, почти не замечая слез, которые текут по щекам.
— Да, — объясняет бабушка. — Дедушка спустился в прачечную, а мама решила что-то тут сделать, и вышла на улицу, я не знаю, она такая упрямая… Все хочет делать сама, ну и, в общем, у нее не вышло, и она… упала и… ударилась. Довольно сильно, ногой, той, которая болит, а это опасно, ты знаешь. И она лежала на асфальте, звала, но дедушка не слышал, там внизу такой шум, ну ты знаешь. Но потом подошла девочка, ты, может быть, с ней знакома, она тут живет, — бабушка указывает вверх, — она помогла маме подняться и потом сидела с ней, пока не пришел дедушка. Потом они позвонили в больницу, и там сказали, что надо ехать, и вообще ей было плохо последнее время, ты, конечно, заметила?
Нет. Йенна не заметила.
Йенна научилась закрывать глаза.
— Так что теперь она в больнице, и с ногой все неплохо, а вот с остальным… она ужасно устала.
— Как обычно, — говорит Йенна сквозь слезы. — Ничего страшного. Она всегда устает. Ей просто надо выспаться.
— Конечно, конечно.
Бабушка пытается погладить Йенну по голове, но Йенна снова уворачивается.
Бабушка опускает руки на колени. Браслеты тихо звенят.
— Та девочка передавала тебе привет, — говорит бабушка наконец. — Марика или Ульрика. Или Улла, что-то такое.
Глава 28
Блин, блин, блин. Черт, черт, черт.
В Йенниной комнате идет дождь. Йенна стоит перед зеркалом, задрав рубашку, обнажив грудь. Груди набухли, болят и, кажется, немного подросли, если сравнить с прошлым разом, но какая теперь разница?
Какая теперь, к черту, разница?
— Это из-за вас! — всхлипывает Йенна. — Все из-за вас!
Йенна ходит по комнате кругами, слезы льются дождем, она крепко обнимает подушку, чтобы ее не вырвало, ходит, ходит по ковру, бросается на пол, ложится, как собака.
Мама умрет.
Конечно, не умрет, заткнись!
Глава 29
Бабушка меняет белье на маминой кровати.
Ты что, не понимаешь, Йенна? Твоя мама умрет!
Нет! Она просто упала, это из-за ноги, все из-за ноги.
А все остальное? Когда ее клали в больницу, облучали, делали химиотерапию? Дело не только в ноге, Йенна. Ей стало хуже, и ты это знаешь.
Нет! Только не моя мама! Моя мама не умрет, моя мама не может умереть, мамы не должны умирать!
Йенна. Посмотри правде в глаза.
И Йенна лежит на полу, в комнате, стены которой оклеены постерами «Кент», в комнате, полной журналов для девочек, школьных альбомов, звезд на потолке, которые светятся в темноте, а под одной из них — стихотворение.
В стихотворении — обещание.
Мама, если ты умрешь, я покончу с собой.
Йенна плачет, но ей надо держаться, надо быть сильной. Мама слабая, надо быть сильнее. Надо держать нос по ветру, грудь колесом и как там еще говорят.
Надо.
— Вот так! — восклицает она, разгладив самые мелкие морщинки на подушке. — В такой постели спать — одно удовольствие!
Теперь бабушка будет спать не в запасной кровати, а в маминой.
Йенна держит старое белье. Сжимает его, утыкается носом, оно пахнет. Йенна закрывает глаза, потом снова открывает: бабушкино постельное белье ей подмигивает.
Уродливое белье.
Йенна смотрит на чудовищные розовые цветочки, которыми теперь усыпана мамина кровать, и не понимает, почему бабушке обязательно надо спать у них.
Помощь нужна маме, а не Йенне, а Йенна справится сама, господи, ей не привыкать!
Разве ты умеешь делать уборку, Йенна?
Да, умею. Я всегда помогала маме убирать.
А стирать умеешь?
Конечно, умею. Кто, по-твоему, занимался стиркой — всей стиркой — последний год?
А покупать продукты? Где ты возьмешь деньги?
У нас есть карта универсама «Ика», и я знаю, где она лежит.
А еда? Ты умеешь готовить?
Я умею все, что нужно. Варить, жарить. Суп. Мама любит суп. Она только его и ест.
А оплачивать счета, Йенна? Этому надо учиться.
Я уже умею.
Стелить постели?
Я вас умоляю.
Выносить мусор? Поливать цветы?
Надо просто вовремя вспоминать об этом. Я буду оставлять себе записки.
Йенна. Сколько тебе вообще лет?
Говорят, тринадцать. Но я не верю.
Йенна не кладет старое белье, пахнущее мамой, мамой, мамой, в корзину для грязного белья. Она прячет его в свой платяной шкаф, когда бабушка не видит.
— Как дела?
Мамин голос в телефонной трубке кажется таким далеким. Усталым и густым от тоски.
— Нормально, — отвечает Йенна.
— Бабушка тебя запрягла? Окна мыть заставляет?
Йенна смеется и прижимает трубку к уху, чтобы мама была ближе.
— Пока нет, — отвечает она.
— Что они сейчас делают?
— Смотрят телевизор. Кажется. Не знаю, я сижу у себя в комнате.
— Одна?
— Да.
Да. Йенна одна. Йенна одна до чертиков, уже давно, нет у нее сил сидеть и мило болтать с Бэ-Дэ, нет сил быть дома, нет сил уйти из дома, нет сил.
«Ты нужна мне! — хочется ей крикнуть. — Я так не могу!»
— Когда ты вернешься домой? — спрашивает она, спрятав эмоции поглубже.
Что бы ни происходило, нельзя расстраивать маму.
— Пока не знаю, — отвечает мама.
В наступившей тишине Йенна слышит, как на том конце открывается дверь. Чей-то голос спрашивает, все ли в порядке (Ничего! Не! В порядке!) и не нужно ли маме чего-нибудь. Мама отвечает, что все в порядке, спасибо, и можно ли стакан воды.
И медсестра обещает принести стакан воды — тот стакан воды, который обычно приносила Йенна, положив в него кусочки льда в форме сердец.
— А чем ты занимаешься? — спрашивает Йенна, хотя более идиотского вопроса и придумать нельзя.
Мама лежит в больнице. Ей больно, она еле двигается и почти все время спит. Чем она может заниматься?
— Да ничем особенным, — отвечает мама. — Лежу в обнимку с Рагнаром. Он по тебе скучает.
Йенна закрывает глаза, прижимает к себе трубку.
Рагнар. Он у Йенны с незапамятных времен. Но несколько лет назад, когда Йенна решила, что уже слишком большая для мягких игрушек, что им больше нет места в ее комнате, Рагнар достался маме. С тех пор он ходил с ней на все осмотры, на все курсы химиотерапии, лежал во всех палатах.
Мама верит, что он приносит удачу.
— Все медсестры говорят, что он хорошенький, — мама смеется.
Йенна тоже смеется. Сначала кажется, что смеяться приятно, что смех раскрепощает, но все не так. Все совсем не так. Смех на расстоянии не дарит радости, расстояние становится только больше.
— Мне надо идти, — говорит Йенна. — Не объедайся там супом из спаржи.
В больнице маме всегда дают суп из спаржи. Однажды Йенна попробовала — похоже на какашку. «Ты что, пробовала какашки?» — пошутил тогда дедушка.
Очень смешно.
— Буду объедаться, пока не лопну, — говорит мама.
Глава 30
— Слушай, — говорит кто-то у нее за спиной, когда она пристегивает велосипед к стойке.
Этот голос ей знаком.
— Слушай, — повторяет голос.
— Слушаю, — отвечает Йенна, стараясь не выдать удивления, хоть это и непросто.
Обычно Уллис заговаривает с Йенной, только чтобы спросить, что у них по расписанию. Или если хочет выяснить, не влюбилась ли Йенна в Сакке, потому что такие вещи как-то хочется знать. А вообще они даже не здороваются друг с другом, не смотрят друг на друга за стенами школы.
Йенна всегда была просто «девчонкой из класса Уллис».
— Короче, сегодня у меня опять вечеринка, — говорит Уллис. — Может, хочешь прийти?
— Да? — Йенна растерянно трет подбородок, что-то смахивает со щеки и не знает, что еще сказать.
— Приходи, и все, — Уллис закуривает. — В девять или как-то так. Куча народу придет.
— Да?.. — повторяет Йенна.
— Да, — Уллис сплевывает на гравий и растирает каблуком. — Ты знаешь, где я живу.