к экстренным ситуациям. По мере того как я буду набираться опыта, у меня сформируется уверенность в своих силах и необходимая для этой работы храбрость. А сейчас, пока это еще не произошло, я буду продолжать приходить в ужас от мысли, что у пациента, за которого я отвечаю, все пойдет наперекосяк.
Более опытные ординаторы предупреждали нас, что хирурги будут запрашивать снимки эхо по поводу и без. У пациента после операции слегка снизилось давление? Запросить эхо, чтобы исключить тампонаду. У пациента незначительно повышены показатели ферментов печени, а ординатор из хирургии ляпнул, что причиной может быть (крайне маловероятная) непроходимость печеночной вены? Эхо – для исключения тампонады.
Иногда, когда мы спрашивали, какой у пациента пульс и давление, выяснялось, что у него все в норме; не менее взвинченный, чем мы, дежуривший на проводе ординатор-хирург в итоге признавал, что просто хотел перестраховаться.
Ординаторы курсом постарше нас в таких случаях советовали отнекиваться, задавать уточняющие вопросы и всячески уговаривать: «Неужели это не может подождать до утра?» – то есть отбиваться всеми способами, не отказывая прямым текстом, чтобы не вылететь с работы.
Большую часть ночей мне, чтобы не заснуть, хватало одного лишь ожидания вызова; я лежал в кровати и нервно потирал ногой о ногу, ожидая неотвратимого писка пейджера. Как только мое сознание начинало погружаться во тьму, раздавался пронзительный сигнал. Невозможно было понять, как давно он начал звонить, но было очевидно, что пора приступать к работе. Я тихонько выбирался из кровати, стараясь не будить Соню, мою жену, быстро просыпался, собирался с мыслями и на цыпочках шел отвечать на звонок в гостиную.
Моим первым вызовом стал запрос на снимок эхо для больной раком женщины, которой стало очень трудно дышать. Для начала я стал задавать наводящие вопросы – каковы ее жизненные показатели, как давно у нее упало давление, – но что-то в голосе хирурга-ординатора подсказывало, что мне надо просто заткнуться и идти к пациенту. Я натянул форму, взял свой стетоскоп, запихнул в карман двадцатидолларовую купюру, шариковую ручку и свой больничный пропуск и побежал на улицу ловить такси в центр города.
В три часа утра в моем районе на прогулку выходили крысы. Одной только мысли о том, что одно из этих чудовищ может выскочить мне под ноги из кучи мусора на тротуаре, хватило, чтобы выгнать меня на центр проезжей части. За редким исключением, витрины магазинов были погружены во тьму. Ко мне с очевидным превышением скорости подлетело такси и с визгом остановилось, впуская в свой салон. Мы, как на аттракционе-горках в парке, пролетели по магистрали ФДР, по мостам, через туннели; бетонные стены неслись мне навстречу, а тени огромного города отбрасывали на приборную панель пятна, напоминающие колонии бактерий в плошке с агаром. В отдалении виднелись высотки на острове Рузвельта, словно желтой сыпью, усеянные огнями окон, за ними был Бруклинский мост и дымящиеся трубы Нижнего Ист-Сайда. Я обдумывал возможные ракурсы снимков эхо, которые мне утром предстояло представить на суд доктору Абрамсону. Помню ли я, как настраивать частотные фильтры и скорость развертки? Руководитель эхокардиографии мог быть крайне суров. На утреннем совещании он устроил одному из ординаторов-первокурсников такой беспощадный допрос, что тот упал в обморок.
Таксист высадил меня на парковке за больницей Бельвю. Здесь крысы были еще крупнее и двигались по одной им ведомой логике, словно листья на ветру. Очертания больницы на фоне безоблачного неба напоминали готический отель. Я поднял взгляд на здание, пытаясь представить, какие жизненно важные решения мне предстоит там принять. У входа на тротуаре разлеглись юные модники с проколотыми губами, в черных кожаных куртках. В вестибюле стоял затхлый воздух, немного пахло дымом. Я быстро предъявил крепкому охраннику свой пропуск и побежал в кабинет эхо на втором этаже за бутылкой контактного геля и громоздкой эхоустановкой фирмы Siemens, которую повез по узким пустынным коридорам в отделение интенсивной терапии.
Бодрствовать в полчетвертого утра – странное ощущение; на стыке дня и ночи кажется, что все должно быть тихим и неторопливым, и попытки спешить выглядят неуместными. Когда я распахнул тележкой дверь в отделение интенсивной терапии, то словно оказался в казино – сияли огни, звенели приборы, и там было предостаточно неприкаянных душ. Родственники караулили своих близких, бродя по коридорам или сидя у их коек. В воздухе висел достаточно приятный тонкий аромат обеззараживающих средств и талька. В поисках хирурга-ординатора я заглянул в ординаторскую. Комната была усеяна распечатками, рентгеновскими снимками и следами вчерашней трапезы, но самого ординатора там не было. Я дошел до поста дежурной медсестры, где молодая женщина заносила в компьютер какие-то данные. Не отрываясь от работы, она указала на комнату в самом дальнем углу отделения.
Я аккуратно завез свой аппарат эхо в узкий закуток между кроватью пациентки и завывающим монитором жизненных показателей. У женщины было упрямое выражение лица; она словно не хотела, чтобы люди видели ее панику. Всклокоченные короткие тонкие волосы у нее на голове смахивали на недавно подстриженную траву. Она стреляла глазами по сторонам, как испуганный ребенок, но утверждала при этом, что у нее все в порядке. Кардиомонитор информировал, что давление у нее паршивое.
У нашего организма есть несколько механизмов, с помощью которых он пытается компенсировать резкое снижение кровяного давления (то есть шоковое состояние). В вегетативной нервной системе повышается симпатическая и понижается парасимпатическая активность, что приводит к учащению пульса и повышению объема сердечного кровотока. Соль и вода перерабатываются почками. Мелкие периферийные артерии сжимаются, прекращая приток крови к менее важным компонентам тела, таким как кожа, мышцы опорно-двигательного аппарата, и перенаправляя ее к жизненно важным органам – сердцу, почкам и мозгу. Газообмен легких затрудняется, приводя к повышению концентрации аминокислот в крови, учащается дыхание.
Похоже, у моей пациентки все это происходило одновременно. При желтом свете ламп она была бледной, как кость. Ее пульс напоминал стук копыт коня в галопе. Она была молчалива, потому что и говорить, и дышать у нее не получалось. Когда я приложил щуп эхо к ее забинтованным после хирургического извлечения опухоли груди ребрам, даже я сразу понял, что в перикарде собралось очень много крови.
Ее сердце выглядело так же, как маленькая зверушка, застрявшая в крошечном бассейне; оно билось так, словно одна из крыс Рихтера в его емкостях с водой, пытаясь вырваться на свободу. Правый желудочек сплющился в блин. Я почувствовал странное облегчение оттого, что наконец-то столкнулся лицом к лицу с тем, чего так боялся.
Я побежал за хирургом-ординатором, и он тотчас же оказался в