— Пошумели, и будет.
Поднялась Нюшка Глазунова, поклонилась.
— Прыймайте заодно и нас с Нинкой, люди добрые. — Зашипела на дочку: — Встань, горе ты мое, виноваты мы перед колхозом. — И сйова к собранию: — Выписывались в свой час. Теперь без кормильца остались. Самим надо хлеб зарабатывать.
Да, когда-то Афанасий Глазунов в трудную для колхоза нору ни с чем не посчитался. Ушел. Забрал свою скотину. Коней продал. Подался в депо. Сейчас, может быть, ему припомнили бы это. Только нет уже Афанасия Глазунова. Сгинул, как говорит Кондрат, ни за понюх табаку. Из-за обрезка трухлявой шпалы немцы расстреляли. Все это доподлинно известно. Потому и кланялась Нюшка, просила, как милости, чтоб взяли нх с Нинкой в колхоз. Покорностью своей смягчила сердца. Приняли.
Игнат без труда снова овладел вниманием.
Мы поглядели правде в глаза. Повторяю, горькая она. Однако правда и в том, что никакой силе не сбить нас с ног, никаким бедам не согнуть. Вон сколько у нас братов по всей стране! И вызволили, и по хозяйской части выручат. Со всех республик помощь поспешает. Кто зерном поделится, кто скотиной, инвентарем. Будем, товарищи, сеять. Осень нынче на редкость удалась. Можно успеть заделать озимые. Но сразу скажу: доведется нажимать на жилы. К весенней посевной, думаю, очухаемся. Кой-какие мыслишки имеются. Ежели сумею справиться — вывернемся и с тяглом.
Собрание затянулось: избирали правление, распределяли обязанности, комплектовали бригады. Основные силы предназначались готовить поля под посев озимых. Эту работу надо было сделать буквально в считанные дни. А лошаденок две-три — и обчелся. Пришлось несколько коров отдавать полевым бригадам. Как-никак — тягло. Даже посевной материал, который предстояло получать в районе, решили доставить со станции ручными тележками. Это дело поручили более пожилым. Все же легче катить тачку с мешком-двумя, чем надрываться в борозде. Жинку свою, Дарью, тоже не помиловал Игнат. Тачку и ей приправил.
— А чтобы спокойнее работалось, бабоньки, — покончив с. делами, заговорил он, — чтобы душа о мальцах не болела, у кого они есть, удумал я просить сельсовет отдать нам ремезовские хоромы.
Галина беспокойно огляделась. Все получили работу, лишь ее обошли, не назвали. И уже о другом толкуют.
— Сельсовет принимает дома изменников, сбежавших с гитлеровцами, и тех, кого удалось схватить, — продолжал Игнат, — Ремезовская усадьба очень подходит нам под ясли и садик. Как смотришь на это, товарищ Грудский?
— Дадим, дадим! — с какой-то даже чрезмерной поспешностью отозвался Митрофан.
Женщины обрадованно загалдели. Им предстояли вместе работать. У них были общие интересы и общие забиты. Это объединяло их, сплачивало, вселяло надежду снова встать на ноги, зажить, как и прежде, — безбедно, сыто. Они волновались, спорили, добивались чего-то. Галина растерянно всматривалась в знакомые лица. Ее не замечали. Никому не было дела до нее и ребенка, что жил в ней. «Как же это? — забеспокоилась Галина. — Н-нет. Тут какая-то ошибка. Ведь я не первый год в колхозе. И не выписывалась, как Глазуновы. До последнего дня...» Поднялась — грузная, отечная, — трясущимися руками поправила платок:
— А меня? Меня куда?! Не определили. Без работы оставили...
Игнат отвел глаза, помедлив, хмуро сказал:
— Куды ж тебя... такую? Того и гляди, рассыпешься.
— Вот так. Пожалей. Приветь, — сразу ощетинилась Моты ка. — Определи ей пособие.
— Ще набралась нахальства пытать! — возмущенно подхватила Нюшка Глазунова, уже почувствовавшая себя равноправным членом артели. — С немцем сожительствовала, когда наших мужиков они изничтожали! Афоню... — захлебнулась злою слезой. — Мужа свово — Лаврентия — извела, — отдышавшись, запальчиво продолжала Нюшка. — В гроб вколотила, чтоб вольней с фрицем греховодить!
— Не так все это... — залепетала Галина. — Не так!
— Лаврушечку доконала моя денатура! — выкрикнул К!!!!!драт. — Зазря на Гальку наговор. У меня спер денатуру Лаврушечка, да по пьяному делу и утоп в луже! Не имеет Галька касательства до Лаврушечкиной смерти!
— А забрюхатила от кого? — не унималась Мотька. — Може, от святого духа?..
Здесь было немало женщин, оставшихся вдовами. И еще не улеглась, не притупилась боль потерь. Многие пребывали в неведении о своих близких, в вечном страхе потерять их. Все они давно не спали с мужьями, давно не беременели. Может быть, потому и не находили оправдания Галине, потому и судили таким беспощадным судом. Пытались Антонида Пыжова и Мария Сбежнева вступиться за Галину. Ведь все знают: совсем испоганил ей жизнь спившийся Лаврентий. Но более терпимые голоса потонули в грозном, непримиримом гуле. Лишь прослушивался дискант Кондрата:
— Ты, Нюшка, баб не каламуть! Немца, что у тебя в зятьях ходил, небось, упустили. Токи и таго, что следы замели! — Словно кляп воткнул Нюшке в рот. Она вобрала голову в плечи, не смея подать голоса. И Кондрату уже никто не мешал до конца высказаться: — Галька же охвицера у Гитлера из-под носа выхватила, в плен спровадила. Мог бы сбеч, а остался. То ж имейте понятие...
— Медаль ей поцепить! — съязвила Мотька.
Будто сигналом прозвучали ее слова. Снова пахнуло откровенной неприязнью:
— Приперлась, бесстыжая, выставила свою «любовь» напоказ!
— Люди от голода мерли, а она с жиру бесилась.
— Не такой Стефан! Не фашист! — в отчаянии воскликнула Галина. — Он сам, сам пошел в плен!
И услышала презрительно-насмешливое:
— Куда ж ему деваться, как нажучили! Видно, струсил. Помирать не захотел — быстрее лапки догоры.
Галина стояла ни жива ни мертва. Беспокойным стуком напомнил о себе ребенок. «Пропадем», — пронеслось у нее в голове.
Безуспешно пытался Игнат успокоить женщин, отдавшихся злым, мстительным чувствам. Шум нарастал:
— Гада пригрела, его киндера носит, то ж хай и живет как знает, фрау-доич!
Галину качнуло. Мысли смешались — испуганные, тревожные, безысходные. И сразу же возникла боль, заставившая забыть все на свете. В молчаливом борении с ней Галина скорчилась, обхватила руками низ живота, будто хотела поддержать, остановить отяжелевший, пришедший в движение плод. Казалось, это ей удалось — боль отступила, схлынула горячая волна, оросившая ее испариной. Но она знала, что боль возвратится; готовила себя к встрече с ней. И все же новый приступ родовых схваток застиг ее врасплох. Дико закричав, она осела, осунулась со скамьи...
— Мать честная! — вырвалось у Кондрата. — Сгубили девку! — Кинулся ее поднимать. — Слышь, не дури Бабы — отходчивы. Это они зараз со зла...
Ульяна оттолкнула Кондрата.
— Мотай отсюда! — прикрикнула на него. — Не видишь?! — Склонилась над Галиной, придержала голову. — Ды что ж вы стовбычите?! — накинулась на женщин. — Гоните мужиков. Тащите со стола скатерть. Гуровну покличте!..
Лишь Мотька вышла с мужчинами суровая, непреклонная. Но и она не удержалась, когда вскоре появились улыбчивые бабы.
— Ну, как там? — спросила.
—