Читать интересную книгу Сердца живых - Бернар Клавель

16

На следующий день Жюльен дважды виделся с Сильвией — в полдень и вечером. Он пообещал себе непременно поговорить с ней, но так и не решился. Никогда еще девушка не казалась ему такой счастливой. Ее голос, взгляд, улыбка, даже то, как она опиралась на его руку или сжимала ее, — все выражало полноту чувств. И всякий раз, готовясь заговорить, Жюльен представлял себе, как омрачится ее прелестное лицо, как с него мгновенно сбежит выражение радости. И тогда мужество оставляло его. Решимость таяла, как снег под лучами солнца. В тот день, когда он впервые увидел слезы на глазах Сильвии, он ощутил какое-то глубокое и дотоле незнакомое ему чувство. Если он заговорит о своем отъезде, она расплачется. И на этот раз из-за него. По его вине. Нет, он не мог этого допустить.

В полдень он решил отложить разговор до вечера, а вечером сказал себе, что впереди еще целые сутки.

В последний день, когда Жюльен начал после обеда тайно готовить все необходимое для отъезда, ему вдруг пришло в голову, что лучше ничего не говорить Сильвии,

Перед тем как сесть в поезд, он опустит письмо, в котором и простится с нею. Он уже приготовил письмо родителям и после обеда долго сочинял послание к Сильвии. Они часто писали друг другу и обменивались письмами при встрече, чтобы таким способом общаться и между свиданиями. Но сейчас все было не так просто. Жюльен раз двадцать принимался писать и откладывал перо в сторону. Ему мешала мысль о том, что родители Сильвии, быть может, прочтут его письмо. Она постоянно говорила:

— Не пиши мне ни в коем случае. Если вдруг заболеешь или не сможешь уйти с поста, черкни записку и попроси своего приятеля-поэта передать ее мне в руки. Пусть встретит меня, когда я буду возвращаться домой, он может оказать тебе столь небольшую услугу.

Вот почему Жюльен в конце концов решил отдать письмо Ритеру. Но он не хотел говорить товарищу о своем отъезде. Он ничего не хотел говорить. Поэтому он написал ему записку, в которой просил передать письмо и книги Сильвии.

Порвав несколько исписанных листков, Жюльен с трудом заставил себя набросать письмо, которое ему самому показалось холодным и глупым. Он чувствовал себя опустошенным.

В тот вечер они встретились с Сильвией в городском парке. После обеда светило солнце, но с наступлением сумерек легкий туман поднялся с земли. Казалось, между темным садом и фонарями, горевшими перед входом в казарму Друо, повесили прозрачный занавес. Послышались звуки горна, Сильвия сказала:

— Можно подумать, что мы где-то далеко, гораздо дальше, чем обычно.

Она кашлянула раз, потом другой; Жюльен встревожился.

— Пустяки. Должно быть, я немного простудилась, — успокоила она его.

— Я знаю, это случилось в воскресенье вечером из-за мерзкого ветра, дувшего из моих краев.

— О нет. Ветер из твоих краев просто чудесный.

Девушка была чем-то озабочена и немного грустна.

— Не хочу я, чтоб ты болела, — сказал Жюльен.

— Я и сама не хочу. Ведь мама тогда запрет меня дома. И я не смогу видеться с тобой. Раньше, когда у меня появлялась хотя бы красная точечка в горле, мама запрещала мне выходить на улицу. И я была этому только рада. Я читала. Меня оставляли в покое. А теперь, если я заболею, все время буду думать о тебе. И стану плакать. И злиться.

— Дело не в том, что мы не сможем видеться, главное — что ты будешь больна. А я не хочу, чтоб ты болела, чтоб ты испытывала боль.

Жюльен нащупал в кармане письма, приготовленные в связи с отъездом; он не решился оставить их на посту наблюдения.

— Ну, знаешь, такая боль — чепуха, — прошептала Сильвия со вздохом.

В тот вечер было холодно, и она надела широкое пальто, в котором совсем тонула ее тоненькая фигурка.

— Самое главное — чтобы ты не причинял мне боли, — продолжала она почти шепотом, — чтобы мы никогда не заставляли друг друга страдать.

Жюльен только беспомощно повторял:

— Сильвия… Любовь моя… Милая моя девочка… Моя великая любовь.

— Знаешь, мне кажется, они не смогут разлучить меня с тобой, разве только убьют.

— Молчи, любовь моя, молчи.

Он был потрясен. И почти против воли сказал:

— Одна лишь война может нас разлучить.

— Но война идет где-то далеко, мой дорогой. А если она снова приблизится, если тебя захотят послать сражаться, я… я тебя не пущу. Или пойду вместе с тобой.

— Ты же понимаешь, что это невозможно.

Она попробовала пошутить:

— Да ведь у вас даже ружей нет. Армия, которая не воюет, — что может быть лучше? Тебя и ранить-то не могут, разве только ты сам обожжешься, разводя огонь, или оступишься, поднимаясь по лестнице на вашу площадку. А если ты поранишься, я сама стану тебя выхаживать.

— Ты у меня просто прелесть.

— Давай походим.

— Замерзла?

— Немножко, совсем капельку.

— Господи, ты заболеешь, и в этом буду виноват я!

— Если у меня начнется туберкулез, родители не смогут мне ни в чем отказать. И ни в чем не станут мне перечить.

— Не болтай глупости.

— А если я опасно заболею, ты на мне женишься?

— Как ты можешь сомневаться! Но только я не хочу, чтобы ты болела.

— А если бы тебе поставили такое условие?

— Дурацкое условие! — Жюльен поцеловал Сильвию. — Лучше уж я заболею вместо тебя, и ты станешь за мной ходить.

— Если бы твой долгогривый приятель услышал такие речи, он бы сказал, что ты романтик. У него волосы, как у Ламартина, но романтик-то не он, а ты.

— Что касается Ритера, то он умрет не от чахотки, а от цирроза печени. Ему ближе Рауль Поншон, чем Мюссе.

— Ненавижу этого Поншона, — сказала Сильвия. — Пишет одни только гадости. А ты его любишь?

— Я обожаю тебя. И это не позволяет мне никого больше любить… Нисколечко.

Они шли теперь маленькими улочками, обогнули казарму, поднялись до дороги в Порш и медленно пошли по ней. Внизу, у них под ногами, светилась белая дымка — окутанный туманом город.

— Сейчас здесь такой же туман, как в моих краях, — заметил Жюльен.

— Нет, нет, гораздо гуще. Я даже уверена, что сейчас над твоим родным краем светит солнце.

— Ты преувеличиваешь.

— Вовсе нет, там сейчас северное сияние.

— А теперь ты опять стала злюкой.

— Это потому, что я не хочу поддаваться грусти.

Наконец они дошли до улицы Вильнев. Остановились на том же углу, где всегда. Жюльен сказал, что завтра в полдень он заступает на дежурство и освободится только к вечеру. Ему хотелось, чтобы Сильвия успела получить его письмо, чтобы она не терзалась ненужным ожиданием. Прощаясь, девушка сказала:

— Итак, до завтрашнего вечера. Встретимся в городском парке, как сегодня.

Он не нашел в себе силы ответить. И только поцеловал Сильвию. А когда она уже уходила, сжал ее руку, потом расслабил пальцы, и тонкая девичья рука тихонько выскользнула из его ладони.

17

Из-за близости реки туман в центре города был гуще, чем на дороге в горы. Сильвия несколько раз оглядывалась и на прощание махала Жюльену рукой. Он также поднимал руку. По мере того как девушка удалялась, по мере того как туман смыкался за нею, он чувствовал, что его все сильнее пронизывает холодная ночная сырость.

Сильвия еще не дошла до дома, а ее уже окутала серая пелена, слегка расцвеченная отблесками фонарей. Однако Жюльен все еще стоял на том же месте не шевелясь. Он услышал, как стукнула решетчатая калитка.

Улица была пустынна. Ею безраздельно завладел туман, клубившийся над землей.

Жюльен медленно двинулся к посту наблюдения. Он с трудом поднимался по слабо освещенной дороге и чувствовал себя совершенно больным, разбитым, мускулы его одеревенели, он ощущал тяжесть в груди.

До сих пор он думал только об отъезде, о разлуке, о переходе через границу, об одиночестве. Теперь же им внезапно овладела мысль о смерти. Его собственной смерти. И он отчетливо представлял себя рядом с дядюшкой Пьером и мастером — рядом с этими двумя дорогими ему покойниками, которые уже и прежде нередко вставали перед его мысленным взором. Дядюшка Пьер был первым из близких ему людей, которых похитила смерть. Жюльену было четырнадцать лет, когда дядя скончался от сердечного приступа. Он и сейчас с удивительной ясностью вспоминал тот день. Цех в кондитерской, хозяин — папаша Петьо — сообщает ему о смерти дядюшки Пьера. Скорбный и сочувствующий взгляд мастера. Ведь мастер был тогда еще жив и полон сил. Дом дяди Пьера. Жюльен хорошо помнил свой приезд туда и овладевший им страх. Страх, мешавший ему войти в комнату, где лежал усопший. Он так и не взглянул в тот день на дядю Пьера, и все же перед ним неотступно вставала одна и та же картина: высокий человек лежит, вытянувшись в гробу. Он умер, но для Жюльена все еще оставался как бы живым. Таким же был для него и мастер Андре Вуазен, убитый во время попытки перейти демаркационную линию. А в тот вечер оба этих покойника больше, чем когда-либо, казались ему живыми. Не может ли так случиться, что они вдруг возьмут да и присоединятся к нему? Зашагают молча рядом? Теперь он был почти одного роста с ними. Какие они оба были молодцы — дядюшка Пьер и мастер! И вовсе они не умерли… Нет, пет, они, конечно, умерли; и это не они к нему присоединятся, а он к ним. Существует ли вправду мир, где мертвые живут? Встретит ли он там и других знакомых? Например, Гернезера? Гернезера, тренера-эльзасца, которому пришлось покинуть Лон и свободную зону из-за Жюльена. По вине Жюльена… Но нет, Гернезер не умер. Он, верно, перешел демаркационную линию. А потом он ведь во что бы то ни стало хотел возвратиться в родные края и бороться там против немцев. Каждый должен убить своего фрица — вот о чем он мечтал. Так и мыслил себе продолжение этой войны.