Читать интересную книгу Своя земля - Михаил Козловский

Николай Устинович все же выбрался на луг; не скучать же в пустом доме одному. Пошел поздно, когда жара уже настоялась, листва на деревьях обвисла расслабленно, млея от зноя. Проулком для прогона скота он вышел за село и удивился: по всему лугу пестрели бабьи платки и платья, слышались голоса и рокот мотора.

Навстречу на двуколке с бочкой ехал Василий Васильевич. Он остановил лошадь, стянул с головы кепку и подкладкой утер лоснящееся лицо.

— Поздненько выбрались, Николай Устиныч, поздненько, — сказал он, улыбаясь. — А я вот за холодной водицей тянусь, пить наши работнички захотели. Денек-то какой, а! Сенокосный да благодатный. Только б дождь не помешал.

— Кончили косить? — спросил Червенцов.

— Какой там! Мужики по зорьке прошлись, пока трава росная, — выпластали с четверть луговины, а сейчас бабы ворошить стали. А вы за сынком?

— Нет, так пройтись.

— Он там, на речке. Сдружился с нашей ребятней, особо с Генкой, а тот хват-парень.

— Дружный ваш колхоз, вон сколько людей на сенокос вышли, — сказал Николай Устинович.

Кичигин вскинул на него непонимающий взгляд, усмехнулся:

— С каждого двора делегаты приперли, да и как иначе, с процента убираем.

— Вы Анастасию Петровну не видели? — не поняв его, спросил Червенцов.

— Нет ее на лугу. Она еще давеча поехала во вторую бригаду.

Он настроился поговорить с Червенцовым, но тот, кивнув головой, пошел по тропке к реке.

— Вправо не забирайте, там мочажина, — крикнул Кичигин.

Подходя к берегу, Николай Устинович наткнулся на Федора. Широко раскинув ноги, он лежал в тени ольхового куста, голубая безрукавка потемнела от пота, загорелые руки и грудь влажно блестели.

— Ай купаться собрались? — спросил Федор, поднимая с травы голову.

— Не мешало бы окунуться, жарынь такая, дышать нечем, — остановился Николай Устинович. — А ты, Федя, отдыхаешь? Откосился уже?

— И не брался, только косилки зря пригнал, весь луг косами убирают. Да небось и на мою долю клевер останется, хватит и мне сена.

Он встал, поднял с травы гимнастерку и, перебрасывая ее через плечо, предложил:

— Хотите, компанию составлю? Покажу такое местечко, где и глыбоко и прохладно, там ключи со дна бьют. Отсюда совсем близко.

— Буду рад.

Минуя женщин, ворошивших траву, через заросли ольхи они вышли к берегу… Он лобасто повис над рекой, только в одном месте кто-то прокопал широкие ступеньки в твердой, как камень, глине.

— Тут у нас только охотники купаются, — сказал Федор. — Чуток отойдешь от берега — и глыбь такая, дна не достанешь. Бабы этого обрыва, как черта, боятся. Ежели вы слабо плаваете, лучше на другое место перейдем.

— Ну, бог не выдаст, свинья не съест, — засмеялся Николай Устинович. — Я на Дону вырос, а там места поглубже, река пошире.

Они разделись и присели на траву остыть под ветерком. Червенцов с невольным любованием оглядел по-мужски стройное и крепкое тело Федора. Широкая грудь его выпирала крутым заслоном, под бронзовой кожей угадывались литые узлы мускулов, кисти рук были темны от въевшегося, как татуировка, мазута.

— Механиком-водителем служил в армии? — спросил Николай Устинович.

— Нет, башнером, — отозвался Федор, растирая ладонью грудь. — Однако могу и механиком, к этому делу на службе пригляделся.

— Трудно было служить?

— Какая же тягость? Я до армии трактористом работал, техникой меня не удивишь… Ну, охолонули малость, и в воду, что ль.

Он подошел к краю откоса, прыгнул прямо с него и вниз головой ушел под воду. Николай Устинович не решился прыгать и, сойдя по ступенькам, набрал в пригоршню воды, намочил грудь и подмышки, вошел в воду, осторожно ощупывая ногой скользкое илистое дно. Вода вокруг замутнела, сделалась бурой. Уже через несколько шагов он почувствовал, как дно уходит из-под ног, лег грудью на воду, поплыл к Федору, который выбирался на середину реки, взблескивая плечами. Вода и в самом деле была студено-свежа, сковывала тело, отнимая у него тепло.

Не доплыв до середины реки, Николай Устинович повернул к берегу.

— Смотри, как бы судорога не схватила, — крикнул он Федору, выбравшись на откос. — Вода ледяная, дух захватывает, так и простудиться не долго.

— Ни-и-че-го до самой смерти не будет, — невнятно ответил Федор и принялся шумно барахтаться на середине реки, как веселый тюлень.

Потом сидели на берегу, обсыхая под жарким солнцем. Они долго молчали, отдаваясь восприятию покоя, тишины и стремительной игры света на воде. Вся середина плеса сверкала расплавленным серебром, и только в прибрежной тени река приняла темно-зеленый оттенок и словно застыла в дремоте, даже рябь не пробегала по воде. Слегка прищурив глаза, Федор глядел на ослепительное блистание стрежневой струи, черты его лица утратили обычную сухость, в них проступило выражение мягкости и душевной чистоты. Николай Устинович вспомнил, что ему было, видимо, столько же лет, сколько и Федору, когда началась война и только что окончившему летную школу лейтенанту впервые пришлось встретиться в воздушном бою с немцами. «Неужели мы были взрослее, опытнее? — подумал он и вдруг усмешливо сказал сам себе: — Вишь, какой зятек у меня. А ведь ни за что не догадается, узнал бы, глаза полезли б на лоб».

— Как жизнь молодая, Федя? — шутливо спросил он. — Не жалуешься?

Федор удивленно вскинул на него свои диковато-строгие глаза из-под сросшихся бровей.

— А на что мне жаловаться! Живу, как все…

— Если как все, то плохо, даже никуда не годно, — чуть-чуть поучительно, однако не меняя усмешливого тона, сказал Николай Устинович. — Только лентяй да глупый так живет. Ты слышал пословицу: всяк своему счастью кузнец? Разве тебе не хочется чего-нибудь побольше, а? В твои годы я вторым Чкаловым хотел стать, не меньше.

Федор пожал плечами.

— Я не знаю, что сказать… У нас все так живут и не жалуются.

Червенцов понимающе взглянул на него. Видно, парень угрюмоват, застенчив, каждое слово хоть клещами тяни из него. Ему это не ново: в армии он привык к таким парням, как Федор, — они обычно мнутся перед начальством, а если осмелятся, то гаркают бодрыми солдатскими голосами, что все отлично. Надо расшевелить его, заставить смелее преодолеть то расстояние, которое, как ему кажется, разделяет их, как вода разделяет оба берега.

— Посмотри на то дерево, вот то, что рядом с кустарником, — показал Николай Устинович на молодой тополек, сбежавший почти к самому краю противоположного берега. Он вымахал над мохнатой порослью кустов. — Дерево, а тоже тянется повыше, к простору, и ему больше солнца, и людям на него приятно посмотреть. А те кусты и погнались бы за ним, да отстали. Так и в жизни…

— Так то можжевель, он у нас большим не вырастает, — сказал Федор.

— Это не важно, главное — мысль. Надо прожить жизнь не просто, как все, а по-своему, с размахом. Что такое в самом деле — как все!

Федор подобрал ноги, обнял руками колени и долго не отрывался взглядом от противоположной стороны реки, где в густых камышах раз за разом с громким плеском билась какая-то большая рыба. Брови у него поползли вверх, собирая мелкие добрые морщинки на лбу. С озорным блеском в глазах он повернулся к Червенцову.

— Гляньте, щука заскочила в камыши и никак не выберется. Вот зацепить бы ее. Эх, из ружья ударить, отсюда наверняка достало бы… Гляньте, опять бьется, как в сети попала, и здоровая, видно…

— Подожди ты, — Николай Устинович положил руку на горячее плечо Федора. — Я о другом хочу спросить… Скажи, из-за чего у тебя нелады с Надей, зачем ты мешаешь ей, а? Тут ты неправ, поверь мне, как другу, как более опытному.

Федор дернул плечом, и рука Николая Устиновича соскользнула на траву. Червенцов покосился на него.

— Вот видишь, ты уже сердишься, и напрасно, я ведь добра желаю. Может быть, я больше, чем друг, и Наде и тебе… А за Надю я особенно беспокоюсь. У нее талант, ты сам видишь. Чем, говорят, черт не шутит, глядишь, станет второй Руслановой или Шульженко, слышал про них. Напрасно ты препятствуешь ей, ломаешь ее судьбу.

Склонив вбок голову, Федор отвернул лицо. С обеих сторон его прямой, как ствол, шеи взбухли жилы от прилива крови. Он молчал, замком охватив подтянутые к подбородку колени.

«Самолюбивый парень», — подумал Николай Устинович.

— Наш брат любит показать свой характер, — снисходительно говорил Червенцов. — Мол, моя голова, пусть и дурная, а надумает лучше. Чепуха это, Федя, и ничего больше. Ты еще молод, тебе надо крепко задуматься, как жить, на какую дорогу повернуть, да и Наде тоже… Вот ты обижаешься — пристал, нотации читает, а я по-дружески, ну, по-отцовски, что ли, если хочешь… Уж на что мне, вроде и пожаловаться нечего, и то, дорогой мой, иной раз подумаешь: эх, не так бы начинать нужно, да поздно. Ты смотри, как бы потом не появилось желание переиграть все сначала, а назад пути нет, они, оказывается, отрезаны. Вот так-то, Федя…