Читать интересную книгу Новые идеи в философии. Сборник номер 9 - Коллектив авторов

Прямую противоположность вниманию центростремительному представляет такое, которое, употребляя те же термины из области физики, можно бы назвать центробежным. Оно старается вникнуть в значение явления и, скользнув по его подробностям и мелочам, уяснить себе сразу смысл, важность и силу какого-либо события. Человек, обладающий таким вниманием, очень часто совершенно не задумывается об отношении тех или других обстоятельств лично к нему и свободно и легко переходит из положения наблюдателя в положение мыслителя по поводу созерцаемого или услышанного. Точно, верно, иногда вполне объективно определив общие черты события, сами собою слагающаяся в известный вывод, такой свидетель затрудняется, однако, точно указать время происшествия, место, где он сам находился, свои собственные движения и даже слова. И этого нельзя объяснить простой рассеянностью или недостаточной внимательностью свидетеля в его обыкновенной ежедневной жизни. Такие свидетели вовсе не принадлежат к числу людей «не от мира сего». Все простое и привычное равномерно привлекает их внимание; но событие, выходящее из ряда обычных явлений жизни, яркое по своей неожиданности или богатое своими возможными последствиями, вызывает живую работу мысли и пробуждает чувства свидетеля. В нем на время упраздняется способность сосредоточиваться на мелочах – и в памяти его общее подавляет частное, – характер события стирает его подробности. Опытный слушатель по тону, по способу изложения безошибочно узнает такого свидетеля, у которого «я» отходит на второй план перед «они» или «оно». Он никогда не усомнится в правдивости показаний потому только, что свидетель, рассказывающий, не задумываясь, подробности скудного впечатлениями дня, затрудняется припомнить многое лично о себе, когда дело касается дня, полного подавляющих своею силою впечатлений. «Этот человек лжет, – скажет поверхностный и поспешный наблюдатель: – он точно определяет, в котором часу дня и где именно он нанял извозчика, чтобы ехать с визитом к знакомым, и не может ясно припомнить, от кого именно вечером в тот же день, в котором часу и в какой комнате он услышал о самоубийстве сына или о трагической смерти жены»… – «Он говорит правду, – скажет опытный наблюдатель, – и эта правда тем вероятнее, чем больше различия между каким-нибудь обыденным фактом и потрясающим событием, между полным спокойствием после первого и ошеломляющим действием второго»…

Вниманием рассеянным можно назвать такое, которое не способно сосредоточиваться на одном предмете, и, направляясь к нему, задевает по дороге ряд побочных обстоятельств. Оно тоже может быть или центробежным или центростремительным в зависимости от свойств наблюдающего и передающего свои впечатления. При этом мысль и наблюдения никогда не идут по прямой дороге, а заходят в переулки и закоулки, цепляясь за второстепенные данные, иногда не имеющие никакого отношения к предмету, на который первоначально было направлено внимание. В частной жизни, а в особенности при деловых сношениях нужно немало терпения и терпимости к рассказчику, чтобы следить за ломаной линией повествования, постоянно отклоняющегося в сторону, и, спокойно выслушивая массу ненужных вещей, сохранять нить Ариадны в лабиринте словесных отступлений и экскурсий по сторонам. К числу подобных свидетелей и рассказчиков принадлежат такие, которые любят начинать «ab ovo», передавать разные биографические подробности и вообще отдаваться в безотчетную и безграничную власть своих воспоминаний, причем accidentalia, essentialia и eventualia смешиваются в ходе их мышления в одну общую, бесформенную массу. Тип таких рассказчиков слишком известен и, к сожалению, распространен, чтобы нужно было пояснять его примерами. Но есть в нашей русской жизни одна характерная особенность, на которую нельзя не указать: это – любовь к генеалогическим справкам и семейственным эпизодам, в равной степени тягостная как со стороны слушателя, предлагающего вопросы, так и со стороны рассказчика, отвлекающегося в область ненужных подробностей. Случается, что кто-либо, взволнованный каким-нибудь выходящим из ряда событием, передавая о нем сжато и целостно по содержанию, вынужден бывает назвать для точности те или другие имена. Горе ему, если в составе слушателей есть человек с рассеянным вниманием. Он способен, среди общего напряженного внимания, прервать самое существенное место повествования, рисующее глубокий внутренний смысл события или его значение, как общественного явления, вопросами: «это какой N. N? тот, что женат на М. М.»? или: «это ведь тот N. N., который, кажется, был сапером»? или: «а знаете, я ведь с этим N. N. встретился однажды у моих знакомых В. Это ведь он женился на племяннице М. М., который управлял Контрольной Палатой? – Где только – не помню… ах, да! в Харькове, или, нет, в Саратове – нет! нет! вспомнил – именно в Харькове, а брат его… и т. д. Будучи сам повествователем, человек с таким рассеянным и направленным на мелкие, незначащие подробности вниманием, очень часто совершенно не отдает себе отчета, в чем сущность его рассказа и где лежит центр тяжести последнего. Обыкновенно умственно ограниченный, узко исполнительный в служебном или светском обиходе, но вместе с тем вполне довольный собою, такой рассказчик отличается не только склонностью к уклонениям в сторону брачных и родственных связей и отношений, но и особой пунктуальностью в названиях и топографических подробностях. Для него, например, не существует просто фамилий, а есть чины, имена, отчества и фамилии, нет Петербурга, Нижнего, Исакия, Синода, конки, а есть Санкт-Петербург, Нижний-Новгород, храм Исаакия Далматскаго, Святейший Пpaвитeльcтвyющий Синод, конно-железная дорога и т. д. Показания свидетелей такого рода могут с первого взгляда поразить своею полнотой и как бы обточенностью, но эта полнота обыкновенно лишь кажущаяся. Слишком добросовестное усвоение себе частностей рассеивает внимание, необходимое, чтобы удержать в памяти главное и единственно нужное.

Затем есть два рода внимания по отношению к способности души отзываться на внешние впечатления. Одни люди объективно и с большим самообладанием как бы регистрируют то, что видят или слышат, и начинают внутреннюю, душевную переработку этого лишь после того, как внешнее воздействие на их слух или зрение прекратилось. Все воспринятое ими представляется их памяти, поэтому ясным, последовательным, без пробелов и пропусков, объясняемых перерывами внимания. Это – те, которые, по образному выражению великого поэта, «научившись властвовать собой», умеют «держать мысль свою на привязи и «усыплять или давить в сердце своем мгновенно прошипевшую змею». Не так поступают и чувствуют себя другие, отдающиеся во власть своим душевным движениям. Эти движения сразу и повелительно завладевают ими и иногда прежде всего поражают внимание. Тут не может быть речи о забывчивости или недостатке последнего: оно просто парализовано, его не существует вовсе. Таковы люди «оглушенные, – по выражению того же Пушкина, – шумом внутренней тревоги». Этот шум поражает всякую способность не только вдумываться в окружающее, но даже замечать его. Евгений в «Медном всаднике», Раскольников в «Преступлении и наказании» являются яркими представителями такого «оглушенного» внимания. Чем неожиданнее впечатление, вызывающее сильное душевное движение, тем больше парализуется внимание и тем быстрее внутренняя буря покрывает мраком внешние обстоятельства. Ни один почти подсудимый, совершивший преступление под влиянием сильной эмоции, не в состоянии рассказать подробности решительного момента своего деяния – и в то же время оказывается способным передать быстро сменявшиеся в его душе мысли, образы и чувства перед тем, как он ударил, оскорбил, спустил курок, вонзил нож. Гениальное изображение такого душевного состояния, в котором целесообразность и известная разумность действий совершенно не соответствуют помраченному сознанию и притупленному вниманию, дает Толстой в своем Позднышеве. Несомненно, каждый старый криминалист-практик, пробегая мысленно ряд выслушанных им сознаний подсудимых, совершивших преступление в страстном порыве и крайнем раздражении, признает, что рассказ Позднышева об убийстве им жены очень типичен и поразителен, как доказательство силы интуиции великого художника и мыслителя.

Там, где играет роль сильная душевная восприимчивость, где на сцену властно выступает так называемая вспыльчивость (которую не надо смешивать, однако, с запальчивостью, свойственною состоянию не внезапному, а нарастающему и питающему само себя подобно ревности), пострадавший в начале столкновения часто становится насильником в конце его. Если же он устоял против напора гнева и не поддался мстительному движению, его внимание все-таки действует обыкновенно только до известного момента, воспринимая затем только моментами отдельные, не связанные между собою события. Когда сказано оскорбительное слово, сделано угрожающее движение, принято вызывающее положение, бросающее искру в давно копившееся негодование, в затаенную ненависть, в прочно сложившееся презрение (которое Луи Блан очень метко характеризует, говоря, что «le mépris c'est la haine en repos»), тогда взор и слух оскорбленного обращаются внутрь и утрачивают внимание к внешнему. Этим объясняется то, что часто, например, возмутившее до крайности оскорбление не тотчас же «выводит из себя» обиженного, а лишь после некоторой паузы, во время которой обидчик уже спокойно обратился к другой беседе или занятиям. Но это затишье – перед бурей… Внезапно прорывается протест против слов, действий, личности обидчика в самой резкой форме. Было бы ошибочно думать, что тот, кто промолчал первоначально и лишь чрез известный промежуток времени проявил свое возмущение криком, воплем, исступлением, ударами, мог в этот перерыв наблюдать и сосредоточивать на чем-либо свое внимание. Нет! он ничего не видел и не слышал, а был охвачен вихрем внутренних вопросов: «да как он смеет?! да что же это такое? да неужели я это перенесу?!» и т. д. Но если даже он и успел овладеть собою, решившись пропустить все слышанное «мимо ушей» или сделать вид, что не понимает, из уважения к (той или другой) обстановке или в расчете на будущее отмщение, которое еще надо обдумать, тем не менее потерпевший тратит столько сил на внутреннюю борьбу с закипевшими чувствами, что его внимание на время совершенно подавлено. Этим объясняются ответы невпопад и разные неловкости внезапно оскорбленного, что, конечно, каждому приходилось наблюдать в жизни. Из показаний такого человека надо брать то, что сохранила его память до наступления в душе его «шума внутренней тревоги» и не смущаться при оценке правдивости его слов тем, что затем внимание ему неожиданно изменило. Свидетелем может быть и постороннее столкновению или несчастному стечению обстоятельств лицо. Если оно отличается впечатлительностью, если оно «нервно» и не «вегетирует» только, но умеет чувствовать и страдать, а следовательно, и сострадать, то созерцание нарушения душевного равновесия в других, иногда в близких и дорогих людях, действует на него удручающе. Волнение этих людей, разделяемое свидетелем, ослабляет его внимание или делает его очень односторонним. Кто не испытывал в жизни таких положений, когда хочется «провалиться сквозь землю» за другого и собственная растерянность является результатом неожиданного душевного смущения другого человека? В этих случаях человеку с чутким сердцем, страдая за другого, инстинктивно не хочется быть внимательным…