— Много видел я на своем веку дур, но такой, как вы, еще не встречал. Идите домой и не обращайтесь больше к врачам. Вы не беременны.
Чиберкеева постепенно успокоилась, но через некоторое время впала в новую тревогу. Случайно она прослушала лекцию «Опухоли у женщин». Лектор слишком подробно перечислял симптомы грозной болезни. Чиберкеева слушала ни жива ни мертва. На следующий день накупила популярных брошюр о раке и начала выискивать у себя соответствующие симптомы. Что только не приходило в ее охваченную тревогой голову… Она опять кинулась к врачам, говорила о своей болезни так, как написано в книгах. Если бы и в этот раз ей встретился врач с твердым характером и отругал бы ее, возможно, на этом бы дело и кончилось, К сожалению, она действительно попала, как выразился профессор, к «футболистам» и… в конце концов легла на больничную койку.
— Зачатки этой же болезни есть и у Ханзафарова, — продолжал профессор, — только он не придумывает себе болезнь, а преувеличивает ту, которая у него есть… Как только снимем у него спазмы сосудов, он быстро поправится. А чтобы лечить психику Ханзафарова, следовало бы перевести его в палату к Николаю Максимовичу Любимову. Это иронический, я бы даже сказал — язвительный человек. Спесивцы вроде Ханзафарова больше всего боятся насмешки. Не сильно травмирующая насмешка была бы в данном случае лучшим лекарством для Ханзафарова. Как только освободится место, переведите его в четвертую палату.
10
После обхода профессора у Чиберкеевой наметилась было какая-то перемена. Она уже не раздражалась ежеминутно, как в первые дни, не будоражила всю палату своими страхами и сомнениями и плакать стала реже. При входе врачей теперь уже не вздрагивала, не настораживалась, словно в ожидании страшной беды. Иногда на лице ее даже появлялась слабая улыбка. И ко всему — у Анисы наладился сон, а это уже начало всех начал. Конечно, лечащий врач Магира-ханум понимала, что у больной еще нет твердой почвы под ногами, что она продолжает сомневаться, все еще подозревает, что ей не говорят всю правду. И это было отчасти так, но только в другом направлении. Чиберкеева не переставала думать: «Врачи ведь тоже ошибаются. Иной раз поставят страшный диагноз, а страшного-то ничего нет. Со мной может получиться наоборот». И ей казалось, что настоящую правду могут сказать лишь сестры. Она решила прежде всего поговорить с Диляфруз. Эта девушка выглядит всех добрее. Но Диляфруз на все вопросы Чиберкеевой отвечала одной и той же фразой: «Поговорите с врачом».
У других сестер Чиберкеева и сама не пыталась выведывать. Может быть, у кого-нибудь из врачей спросить? Есть же среди них жалостливые.
Однажды вечером в их палату зашел дежурный врач Салах Саматов. Настроение у молодого человека было легкомысленное. Он шутил с больными, смеялся.
— Салах Саматович, — обратилась Чиберкеева немного игриво, — вот профессор говорит, что у меня никакой серьезной болезни нет. Тогда от чего же меня лечат здесь?
— Лечить можно от многого, — в тон ей ответил Саматов и продолжал весело болтать с Асией.
Чиберкеева повернулась лицом к стене и притихла. Вскоре послышались ее всхлипывания.
— Чего вы там сырость разводите! — грубовато сказал Саматов. — Дома, если захотите, плачьте вдоволь, а здесь не беспокойте больных.
Чиберкеева вдруг повернулась к Салаху, ее лицо, мокрое от слез, было перекошено, глаза злые. С горечью и отчаянием она выкрикнула:
— Уходите, уходите отсюда, вы не врач!
С этого часа стало нарастать ухудшение. Чиберкеева весь вечер пролежала молча. Ночью не спала, на следующий день не только не разговаривала, но и не ела. Не отвечала ни Магире-ханум, ни Диляфруз, подходившим к ней с расспросами. Лицо у нее словно окаменело, губы посинели.
Если человек плачет, стонет, ругается, это не очень страшно, потому что он все-таки активен. Но если он целыми днями, не произнося ни слова, молча лежит, глядя в стену, это уже опасно, это значит, что он потерял, надежду на лучший исход, внутренне надломлен. Не зря опытные медики говорят, что боль, которая не вызывает слез на глазах, заставляет плакать душу.
Чиберкеева поднялась с постели только вечером следующего дня. Волосы у нее растрепаны, взгляд какой-то странный. Цепляясь за стены, покачиваясь, она вышла из палаты, вскоре вернулась обратно и опять легла. Но до рассвета не сомкнула глаз. Она совсем почернела. Встревоженная Магира-ханум вызвала психиатра. Но настоящего разговора, который ободрил бы больную, не получилось и с психиатром.
В воскресенье, уже третий день, Чиберкеева продолжала молчать. Выпала минута, когда в палате осталась только соседка ее, женщина тихая, молчаливая. Чиберкеева обратилась к ней:
— Что это за врач была, блондинка, которую приводила Магира? Психиатр, что ли? — И, не дожидаясь ответа, продолжала: — Я теперь никому не верю, они все обманывают меня, хотят отправить в сумасшедший дом, но я не сумасшедшая, нет!
В тот же день ее навестила какая-то старуха со сморщенным, словно печеное яблоко, лицом. На этот раз в палате сидела, читая книгу, Асия; увидев неприятную старуху, она вышла.
Оглядевшись кругом, Чиберкеева отрывисто спросила:
— Принесла?
— Как не принести, коль просила. Сама ездила к знахарке в Ягодную. Отказалась было наотрез: «Не дам. говорит, раз она доверилась врачам». Я приврала маленько: «Уже вернулась, говорю, домой». Ты знаешь, наверно, Каусирию — жену Камаля из Новой слободки? У нее болезнь была вроде твоей. Ни один врач не мог помочь, сказали, что умрет. Так вот она всего лишь два раза выпила снадобье этой знахарки и сразу встала на ноги. Сама видела: так поправилась — кровь с молоком. Так вот знахарка просила передать: в первый день, говорит, будет немного тяжело от лекарства, но пусть потерпит, не страшно.
— Я что, очень исхудала? — с трепетом спросила Аниса.
— Зеркало небось есть у тебя, поглядись, — ответила старуха. — Только, Аниса, милая, помни: пей украдкой, чтобы никто не видел. Как говорится, друзья промолчат, а враги скажут.
Ночью около двенадцати Чиберкеева вышла в уборную, выпила снадобье, после чего тщательно прополоскала рот, а пузырек выбросила в форточку. Затем вернулась в палату, легла в постель. Все остальные уже спали.
На улице выл ветер. А в дальнем конце коридора кто-то протяжно стонал, и вся больница словно вздрагивала. Потом в полутемном коридоре начала маячить взад-вперед чья-то черная скрюченная тень.
Это был бедняга Исмагил. Непогодливая ночь для него — сплошная мука. Он каждый раз вот так ходит, пока приступ болей вконец не свалит его с ног. Халат он не надевает, а просто накидывает его на голову, закутывается, как в платок. Пока не присмотришься, он походит на какое-то странное существо.
Не спала и Чиберкеева. У нее вдруг закрутило в животе. Вскоре боль стала жгучей, невыносимой. Чиберкеева очень испугалась, принялась истошно кричать на всю больницу.
Прибежала дежурная сестра Лена.
— Зажгите свет, зажгите свет! — кричала Чиберкеева. — Я боюсь темноты!
Лена побежала за дежурным врачом. И опять, на беду, дежурил тот же беззаботный Салах Саматов. Он с кем-то весело разговаривал по телефону, иногда, понизив голос до шепота и прикрыв трубку ладонью, говорил что-то очень таинственное, после чего не менее таинственно хихикал.
Лена, приоткрыв дверь, торопливо сообщила, что Чиберкеевой очень плохо…
— Сейчас приду, — бросил Саматов, не выпуская из рук трубку.
Но дверь в дежурку осталась открытой, крики Чиберкеевой доносились и сюда. Саматов вынужден был прекратить разговор, зайти в палату.
— А вы почему не спите?! — закричал он на вышедших в коридор больных. — Одна истеричка орет, а остальные слушают… Марш по палатам!
Чиберкеева рыдала, корчилась, уткнувшись лицом в подушку. Саматов принялся бранить ее.
— Я не хочу умирать, не хочу! — кричала больная. — Позовите профессора, он спасет меня!
— Чем это пахнет? — спросил Салах и нагнулся к больной. — Вы пили какое-то зелье? — И обернулся к сестре: — Она одурманила себя. Если не перестанет кричать, переведите в изолятор.