В память о венчании императрица приказала поставить над крестами церквей в Перове и в Барашах позолоченные императорские короны, которые сохранились до наших дней. Оба храма были обновлены и богато одарены. В Перове появилась драгоценная церковная утварь, новые ризы, воздухи, вышитые золотом и жемчугом руками самой царицы. Церковь же Вознесения в Барашах совершенно преобразилась, в ней был построен новый иконостас с живописными образами, а пол устлан чугунными плитами, привезенными из Синодального двора. На месте знаменательного чаепития в доме священника по приказанию Елизаветы Растрелли построил великолепный дом, подаренный Алексею Григорьевичу.
В 1744 г., по случаю бракосочетания наследника, императрица подарила Разумовскому и Перово. Елизавета любила посещать это село и оставаться здесь надолго. Екатерина вспоминала, что сюда же царица привозила и их с великим князем. Здесь Алексей Григорьевич подготавливал для своей августейшей супруги великолепные соколиные и псовые охоты. В Перове Алексей Григорьевич выстроил красивый дом, разбил сад в «аглинском вкусе», с дорогими растениями, беседками, фонтанами и статуями, выписанными из Италии. Длинная аллея вела от дома до Измайловского зверинца. Страстная любительница народных песен, Елизавета специально ездила в Перово смотреть на хороводы крестьянских девушек.
В том же 1744 г., во время свадебных пожалований, Алексей Григорьевич получил графский титул. Его реальный политический вес был огромен. 8 апреля 1747 г. саксонский резидент Пецольд доносил в Дрезден: «Все уже давно предполагали, а я теперь знаю за достоверное, что императрица несколько лет тому назад вступила в брак с обер-егермейстером (официальная должность Разумовского. — О.Е.)… Влияние старшего Разумовского на государыню до того усилилось после брака их, — продолжал резидент, — что, хотя он прямо и не вмешивается в государственные дела… однако каждый может быть уверен в достижении того, что хочет, лишь бы Разумовский замолвил слово»[64].
Замужество Елизаветы не было при дворе секретом. Императрица слишком по-семейному вела себя с Разумовским, часто посещала Алексея Григорьевича в его покоях, обедала там, на людях застегивала ему шубу и поправляла шапку при выходе из театра[65]. Бестужев «неоднократно настаивал на том, чтобы Елизавета объявила публично о своем тайном браке с Разумовским — империи нужен был наследник по прямой линии»[66]. Однако этого русской партии добиться не удалось. Елизавета ясно понимала, что дети от подобного союза получат слишком сильных соперников за границей в лице законных наследников Петра I по линии его старшей дочери Анны Петровны, вышедшей замуж за голштинского герцога. Это заставило императрицу избрать цесаревичем своего немецкого племянника Карла-Петера-Ульриха.
Русская партия потерпела поражение и при выборе невесты великого князя. Обстоятельства делали сторонников Бестужева врагами Ангальт-Цербстской принцессы. Было бы естественно ожидать, что София во всем пойдет на поводу у временных союзников — группировки Шетарди, — ведь она не имела иной опоры. Но если Фикхен хотела стать фигурой на придворной шахматной доске, ей следовало искать сближения как раз с «врагами» и усиленно избегать «друзей».
Париж стоит мессы
Первый шаг в этом направлении был сделан девочкой скорее интуитивно. Несмотря на пышный прием и пожалование орденами Св. Екатерины, планы Ангальт-Цербстских принцесс все еще могли сорваться. На пути превращения Софии в великую княгиню Екатерину Алексеевну оставалось серьезное препятствие. Прежде чем обвенчаться с цесаревичем, невеста должна была сменить веру. Прояви она строптивость, и все мечты обратились бы в прах.
Сама, София отнюдь не была готова к такому повороту событий. Перед расставанием отец вручил ей записку — «Pro Memoria» — нечто вроде благословения и наставления одновременно. Христиан-Август настаивал на том, чтобы дочь сохранила свою «природную веру» в неприкосновенности. Девочка обещала: «Умоляю Вас быть уверенным, что Ваши увещевания и советы навечно останутся запечатленными в моем сердце, так же как и семена нашей святой религии останутся в моей душе. Я прошу у Господа ниспослать ей сил, необходимых, чтобы удержаться от искушений»[67].
Однако сразу по прибытии в Москву принцессе назначили учителя русского языка и наставника в православии. Иоганна-Елизавета попыталась возразить, ссылаясь на пример супруги царевича Алексея принцессы Шарлотты. Но императрица резко пресекла подобные поползновения. Называться «благоверной великой княгиней» могла только православная.
Надо заметить, что мать постарались подготовить к этому еще в Берлине. Фридрих Великий не отличался набожностью и со своими просветительскими взглядами смотрел на переход из конфессии в конфессию как на формальность. Если для Генриха IV Париж стоил мессы, то для будущей Екатерины — Петербург обедни. Именно в этом ключе король наставлял прусских дипломатов, аккредитованных в России. Посольство должно было поддерживать сопротивление Софии, но, выполняя инструкции Фридриха, склоняло принцессу к отступничеству.
В этих условиях неуместная неуступчивость Иоганны удивила Мардефельда. «Я недоумеваю лишь относительно следующего обстоятельства: мать думает или показывает вид, что думает, будто молодая принцесса не решится принять православие», — сообщал он королю. Фридрих вынужден был обратиться к штеттинской комендантше лично: «Мне остается только просить Вас победить в Вашей дочери отвращение к православию». Сама девочка еще колебалась. Мардефельд доносил, что «принцесса часто находится в страшном волнении, плачет и понадобилось даже пригласить к ней лютеранского пастора, дабы хоть несколько успокоить ее». Впрочем, отмечал в конце письма дипломат, «честолюбие берет свое»[68].
Прикомандированный к Фикхен епископ Псковский Симон Тодорский — человек образованный, широкомыслящий, несколько лет учившийся в Германии — на фоне полкового пастора Вагнера выглядел настоящим ученым. Конечно, он постеснялся бы объяснить девочке, что такое обрезание, но мог доходчиво растолковать смысл слова «хаос». Более того, в горячих спорах с ученицей ограниченный Вагнер забыл, а может статься, и не знал богословского предания о сошествии Христа в ад. А вот Тодорский, задай ему принцесса вопрос о «добродетельных мужах древности», не преминул бы объяснить, что праведники, жившие до Откровения, были извлечены Спасителем из геенны огненной. Находились ли среди них Аристотель и Марк Аврелий — трудно сказать. Но, по крайней мере, такая трактовка Священной истории больше обнадеживала, чем неколебимое «нет» Вагнера. Недаром позднее в письмах к барону М. Гримму Екатерина называла пастора «дураком и педантом».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});