Но вряд ли удастся придремать — дел дома невпроворот.
Напротив своего подворья Лидия увидела «эмку». Кровь кинулась в лицо! Она замедлила шаги. От догадки, что приехали из НКВД, в тело вступила леденящая дрожь.
Поравнявшись с машиной, Лидии хватило мужества глянуть через лобовое стекло. Рядом с шофёром сидела дама. Пропустив хуторянку к воротам, она отщёлкнула дверцу, аккуратно вылезла. Лидия ахнула! Перед ней объявилась не кто иная, как Кострюкова Анна! Бывшая доярка выглядела киноактрисой: красное платье с вырезом, открывающим груди, гранатовые бусы, под масть им серёжки, завивочка, губы в блестящей помаде.
— Я! Я! — засмеялась Анька, резко меняя выражение угрюмо-сонного лица. — Не ожидала гостей?
— Честно говоря... Напугала! Я как увижу чёрную машину... Ну заходите, коли приехали.
Анька одна поспешила вслед за хозяйкой в летницу. Под потолком потревоженно загудели мухи. Пахнула в лицо ситная духота. Гостья положила на стол чёрную лакированную сумочку, села на табурет, закинув ногу на ногу. Взгляды их встретились. С интересом изучали одна другую.
— Скажу сразу, Лида. Если когда обидела — прости. Сама я ничего плохого тебе не сделала. Перед тобой совесть чиста. Потому и обращаюсь... Или лучше не надо?
Лидия, налив в таз степлившейся за ночь воды, поставила ведро на лавку, усмехнулась:
— Загадками говоришь...
— Як матери приехала. А её нет дома. Что с ней?
— На полевом стане. Кухарит там, — успокоила Лидия, вытирая тряпкой ноги и по очереди надевая покривлённые босоножки. Анька задержала взгляд, предложила:
— Хочешь, я тебе оставлю мои? Смотри, новые.
— Сроду не побиралась... Будешь пышку с узваром? — кивнула Лидия на тарелку, прикрытую рушничком, на которой, точно в детской пирамиде, рёбрами проступали румяные коржи.
— Что ты! Я на третьем месяце. Тошнит. Кислыми яблоками спасаюсь. Как твой Яков?
— На неделе письмо пришло. Воюет. А твой-то... вернулся.
— Митрий? Когда?
Лидия села на табурет, вздохнула.
— И не помню. Кажется, в феврале. На костылях...
Красивое лицо Аньки подёрнула тень. Большие глаза замерцали влагой. Она незнакомо изломила уголки рта, как привыкшая к капризам барышня, сожалеюще бросила:
— Жалко. Ну да он не пропадёт! Мужики нарасхват. Сошёлся с кем?
— Пока живёт со своими. А вашу хату продал.
— И правильно сделал! В ней твой Яшка моего дружка застрелил. Думала, и меня прикончит!.. Ну да ладно. Пора мне. Просьба одна. Пожалуйста, передай деньги матери. Или ещё лучше — подложи. Приди за чем-нибудь и подкинь!
Лидия близко посмотрела в молящие, потемневшие глаза бывшей хуторянки.
— Почему ты выбрала меня?
— Потому что доверяю.
Лидия заставила Аньку отвернуться — её строгий взыскующий взгляд многое напомнил гулёне и бездомнице!
— Не хочу, но передам. А где ты с дедом и свекровью моей рассталась? Знаешь о них что-нибудь?
Доставая из сумочки пакетик в газетной бумаге, Анька безразлично ответила:
— В Запорожье столкнулась. На улице Почтовой был беженский штаб. Там и видела в последний раз... Больше ничего неизвестно. Я осталась. Когда наши пришли, переехала в Харьков. Потом в другой город. В зоопарке билетики продавала. Ну и нашла себе... льва! Каждое воскресенье с дочкой приходил. Вижу — клеется. Познакомились. Оказался директором завода. Секретаршей у него. Я бы сразу от жены отбила! Но она какая-то психованная. Ещё, дура, повесится. Хочу постепенно. Вот рожу ему к пятидесятилетию «подарочек», тогда и прищучу. А пока и так неплохо. Денег не жалеет. В Ростов послали в командировку — машину дал... Ты никому не говори, что приезжала. Даже мамке. Начнёт разыскивать, шум поднимет.
— Ты скажи, тебя хоть немного тянет сюда? — расставаясь с горожанкой у калитки, поинтересовалась Лидия.
— Конечно, вспоминается мамка, хутор. А так чтоб очень... Нет! Другой жизнью закрутило. Уж не обессудь... Тучки разбежались. Вроде протряхло немного. Прощай!
Лидия кивнула и пошла к летнице. Приезд Аньки взволновал её одним: свекровь и дедушка добрались до Запорожья целы-невредимы, пережив страшную зиму. Авось бережёт их Господь и поныне...
12
Без малого три месяца 5-й Донской корпус бездейственно простоял на отдыхе и пополнении в отрогах румынских Карпат. Изредка случались скоротечные столкновения с вражеской разведкой. Но большинство полков вело жизнь оседлую, мирную. Штабы разместились в окрестностях Баташан, в городишках и селениях. Младшие командиры и казаки ютились где пришлось — в палатках, хатах, землянках. Лето мучило жарой. Дождики перепадали бедные, летучие. Сказывалась в частях удалённость от тыловых баз. Подвоз продовольствия был сбоистым. Нужда заставляла коштоваться за счёт местных ресурсов — покупать или просто забирать у жителей коров и свиней, запасы кукурузы, выкапывать картофель. Казаки отсыпались, отъедались, шастали по румынским дворам, надеясь найти сговорчивую молодку или вдовушку. Дисциплина «захромала не только на две ноги, но и... на третью», как пошучивало корпусное командование. После боёв и тягот однообразная служба нагоняла скуку. Комдив Сланов, поначалу снисходительно относившийся к шалостям бойцов, наводил порядок, посылал штабников в подразделения на проверки. Наезжали они и в полк Якова Шаганова, расположенный в городке Сучава. Налетали коршунами, придирались, наказывали. Но и столь решительные меры встряхивали и настраивали на серьёзный лад казаков ненадолго. Воинственный дух поддерживали частые политзанятия. Комиссары, осветив положение на фронтах, твердили об освободительной миссии Красной армии, о достойном поведении её бойцов, представляющих советский народ. Вечерами сплетались казачьи голоса в песнях. Заводили и новые, из кинофильмов, и — вековые, переданные по наследству, рождённые давними походами.
Однажды в эскадрон нагрянул Привалов. Начальник политотдела посетил занятия по строевой подготовке, посмотрел, как рубят на скаку «лозу», проверил на стрельбище огневую подготовку. От намётанного глаза полковника не укрылась некая расслабленность, самодовольная ленца подчинённых. Он попросил комэска Сапунова собрать казаков после ужина.
На окраине леса дымила полевая кухня. Командир взвода лейтенант Лепетухин, окончив еду первым, прихорашивался, — отряхивал от пыли гимнастёрку и штаны, поправлял на чубатой голове пилотку. Его волнение передалось и бойцам. Они стали, обжигаясь, доедать кашу, хлебать чай. Якову вспомнилось, как видел Привалова на высотке у Матвеева Кургана.
Никифор Иванович, оглядывая притихших казаков, улыбнулся. Сначала похвалил. Потом, тая в чёрных глазах лукавинки, стал расспрашивать, как служится. Отвечали заученно бодро, что всё в порядке. Дескать, пора на фронт.
— Ваш 37-й полк считается в корпусе одним из лучших, — доверительно заговорил полковник, кивая на стоящих рядом командиров. — Что Ниделевич, что Ковальчук. О них книги можно писать. Антон Яковлевич комиссарский путь начал у Смольного, участвуя в Октябрьской революции. Сражался в Первой Конной.