Читать интересную книгу Три прозы (сборник) - Михаил Шишкин

И все тот же вопрос: Боже, почему я? Если это наказание – то за что? Неужели за тебя, Сережа, неужели за нашу любовь?

* * *

До пятницы еще целая вечность!

* * *

Зашла Клава, стала жаловаться на Ивановского, у которого снималась на пробах в Севзапкино. Ей по сцене нужно было заплакать. Она попыталась вспомнить что-нибудь грустное. Слезы полились, а Ивановский заорал на нее: «Не то! Не то!» И стал кричать на нее площадными словами, что она ни черта не умеет, и не актриса, а дрянь! Тут она заревела от обиды, и сразу стали снимать. Он это все нарочно подстроил! Специально обидел, чтобы слезы вышли натуральными. Я ее утешаю: «Клавочка, солнышко мое, но ты же сама знаешь, что все режиссеры – мерзавцы и свиньи! Работа у них такая!» Тут она за него обиделась: «Ты ничего не понимаешь! Он – гений!» Понятно! Роль у нее: много слез, а в конце топится, и ее приносят мокрую в рогоже.

Еще рассказала странную вещь, что змеи чувствуют пол партнера по сцене, поэтому питоны-самцы «спариваются» в варьете с артистками, самки – с артистами. Действительно, та, в «Эрмитаже», выступала с самцом.

Погода портится. Клаве кто-то сказал, что будет наводнение.

* * *

После обеда прилегла – из-за бессонной ночи. Забылась, а вскочила вся в поту. Приснилось, что выхожу на сцену, а шею раздуло, прямо настоящий зоб. Пою, а вместо голоса – сип. Решила: если не смогу больше петь – покончу с собой. Решила и успокоилась. Стала думать про самоубийство. Броситься с моста – страшно. Один раз видела утопленника. Нет! Такой умереть не хочу. Повеситься? Кто-то когда-то сказал, а мне слова врезались: хочешь вешаться – сходи сперва в уборную! У повешенных опорожняется мочевый пузырь и кишечник. С тех пор вешаться – исключено. Остается наглотаться порошков. Умереть, как швейки, – от веронала.

* * *

Господи, что я такое понаписала!

Сейчас приведу себя в порядок. Накрашусь, причешусь. Надену самое лучшее. Ни для кого, для себя! Сяду за фортепьяно и стану играть!

* * *

Кажется, я просто схожу с ума.

Разорвала ноты. Расшвыряла по комнате. Не будет никакого пения! Никакой музыки! Ничего не будет!

Перемыла посуду. Сижу, смотрю на покрасневшие кисти рук и слушаю спускание воды в уборной. Уборная в этой квартире работает без перерыва.

* * *

Немного успокоилась. Сидела и склеивала ноты.

* * *

Меня поразило, как Клава сказала несколько недель назад, что я стала жестокой. Я спросила ее: «К кому?» Она ответила: «К себе».

* * *

В каком-то французском романе доктор предписал героине проглотить кусочки льда как лекарство от ангины. Все никак не могу вспомнить – в каком?

Выйти бы сейчас пройтись, но ночь, страшно. Все газеты только про грабежи да убийства.

* * *

Вдруг подумала: что я на самом деле делаю на сцене? Я люблю. Люблю тех, кто пришел, добиваюсь их любви. У меня любовь с целым залом, с сотнями мужчин и женщин. Я умею сделать их счастливыми на один вечер. А потом возвращаюсь домой одна и ложусь в эту ледяную постель.

Так отвратительно это ночное одиночество, пронизанное тоской и страхом.

Приняла понтапон. А ведь знаю, что от него будет болеть голова!

* * *

Фонастения!

Наконец была у Полякова! Ничего хорошего.

Функциональное заболевание голоса. Развивается на фоне нарушения нервной системы. В тяжелых случаях наступает афония. Это значит, что я могу вообще остаться немой.

Старик сначала напугал, потом смазал горло каломелью и успокоил, что все будет хорошо: «Сделаю вам соловьиное горлышко!» Он, не сомневаюсь, всем так говорит. Но в это так хочется поверить!

Полный покой, абсолютное молчание в течение нескольких дней, бромистые препараты, витамины.

А может, это светило Поляков сам ни черта не смыслит? Может, он из тех врачей, которые уверяют больного, что с лекарством пройдет через неделю, а без лекарства через семь дней?

Как бы то ни было, говорить мне строжайше запрещено. Придется изъясняться теперь бумажками.

Я – немая.

* * *

Еще Поляков сказал, что стакан холодной воды тут вовсе ни при чем. Все от переживаний. Видишь, Сережа, все оттого, что ты далеко.

Погода ужасная. Ветер. Дождь.

Вот и я опять отплакала свою порцию слез. Хорошо, что ты меня сейчас не видишь.

* * *

Какой сегодня день? Я совсем потеряла счет времени.

Тоска, холод – глупо это записывать. Еще и чулок порвала обо что-то.

Состояние у меня крайне напряженное. Все во мне натянуто. Достаточно какого-нибудь толчка, испуга, чтобы я окончательно свихнулась. Ничего делать совершенно не могу. Успокаиваю себя бромом с кодеином.

* * *

Поздно вечером – Ваня ушел сейчас. Поругались – в первый раз. Никогда такого не было. Он пришел меня навестить, поддержать, а достал бутылку. Я и не поняла сперва, что он уже пьян. Мой аккомпаниатор стал вдруг говорить мне такие неприятные вещи, но, может быть, он и прав. Ни с того ни с сего заявил, что я, когда пою на сцене, – богиня, а когда за столом что-то говорю – обыкновенная и несу чепуху. Я его в конце концов прогнала. Он, как выпьет, злой. Но, наверно, в этом что-то есть. Все кругом невыносимо, и я сама невыносима.

Кто это сказал, что артисты и публика не должны встречаться вне театра? Как мудро! После того как занавес падает, нужно попросту исчезнуть, испариться, как по мановению волшебной палочки.

* * *

Странно все-таки, у меня успех, цветы, поклонники и проч., а мне все кажется, что это какая-то ошибка, будто меня за кого-то принимают.

* * *

Конечно, я самая обыкновенная, и мне все нужно, что нужно для земной женщины, и нужно сейчас: боты, пальто, пара зимних платьев, шляпа, духи, отдельная квартира. Но все это глупости. Настоящей земной мне нужен ты! Сейчас, немедленно и каждый день! Ты мое спасение. Я не могу без тебя жить. Я умру здесь. Почему ты сейчас не со мной, а с ней? Ведь она убивает тебя. Ведь ты обещал оставить ее и прийти ко мне! Ты ведь говорил, что для тебя наша любовь важнее всего на свете! Почему так мучаешь меня? Где ты?

Вот перебираю в руках бусы из агата, моего июньского камня, приносящего удачу. Он принес мне тебя. Но разве ты у меня есть?

* * *

За дверью крики. На чердаке у соседей украли все белье.

* * *

Вот уже неделю от тебя ничего нет, а хочется получать твои письма каждый день. Ведь я живу от письма до письма. Напиши – с твоим письмом так сладко спится!

А еще ты не написал, видел ли уже чеховского «Гамлета». Здесь все только об этой постановке и говорят.

Напиши хоть что-нибудь! Ведь мне не нужны от тебя подробные отчеты. Просто несколько строк. Просто твой почерк, твоя рука.

* * *

Сижу, смотрю в дождливое окно и вспоминаю, как мы бродили тогда, в апреле, неприкаянные, по Москве. Хотелось остаться вдвоем, только вдвоем, и некуда было приткнуться. И так замечательно было прятаться от всех где-нибудь в музее. Помнишь Морозовскую галерею? Импрессионистов? «Весну» Дега? В Щукинской меня поразила «Кубическая Венера» Пикассо. Чудовищная, тяжелая, вся из углов. Ты мне объяснял что-то про кубизм. А потом до меня дошло, что дело не в кубизме. Просто это женщина, от которой ушла любовь. Как страшно стать такой!

* * *

За окном туман. Осенний, питерский. В воздухе мокрота, эта особенная, без дождя, мокрота, какую можно ощущать только здесь. Но и то лучше, чем летняя пыль. Все лето стояла духота и пыль столбом, всюду чинили мостовые, белили стены домов, по улице нигде не пройдешь, все перерыто, валяются инструменты, ведра, лопаты, воняет краской, лошадиным потом.

А все-таки хорошо, что все те страшные годы позади. И так радостно, что все ужасное, нищее остается в прошлом, город чистится, впервые со времени войны красят дома, чинят тротуары, везде восстанавливают центральное отопление, люди снова хорошо одеты, на деньги все можно купить, летом снова уезжают на дачи!

Все еще путаются в деньгах. В Гостином дворе купила себе туфли, пошла в кассу, а барышня спрашивает, сколько я хочу платить – в чеке продавщица неразборчиво прибавила то ли м., то ли т. Миллионы? Тысячи?

Все так быстро меняется! И быстрее всего исчезают шутки. Помнишь плоскую шутку про водопроводчика, починившего трубы? «Вошел к нам без копейки, через полчаса вышел миллиардером». Никто и не поймет, чему мы смеялись.

И забывается все так же быстро. Знаешь, что я получила от сестры Кати к именинам в 21-м? Портьеру на зимнее пальто! Сколько было счастья!

Теперь у меня появляются деньги. Иногда даже много. Но что такое иметь деньги в нищей стране? Все перепуталось – богатство и голод. У Елисеева на Невском – дичь, и живая рыба, и тропические фрукты, и галантные приказчики, а у входа – нищие. И так всегда было, и так всегда будет. И нужно научиться жить, не обращая внимания. Нужно, только невозможно.

Иду по городу, а оборванные спят прямо на тротуаре, и в одиночку, и семьями, все в лохмотьях, вшах. И на тротуаре шапка или рваная фуражка, чтобы бросили мелочь. Бросишь, а эти деньги потом украдут беспризорные или все равно пропьет. И все босиком. Чего стоят эти ноги! Посмотришь – и настроение на неделю вперед испорчено, ни в какой ресторан не захочется. Идешь мимо, и ничего сделать невозможно. А может, надо только радоваться, что сама не лежу среди них. И очень хочется завтра быть не с этими на улице, а там, где красиво, и чисто, и тепло, и весело. Непонятно, как это раньше хотели упрощаться, уходить в народ, в босяки. Наверно, тех ног не видели.