зубами губу, но не смогла выдавить из себя нужное слово…. Оно было простым — вернее, несколько убийственных слов, которые заставили оба сердца в унисон сжаться и рвануть кровавым фонтаном, отказываясь дальше поддерживать в оболочке ничтожную жизнь. Проткнули тишину, отпечатались на щеках парня, как укорительная пощечина, встали поперек и его горла тоже, заставляя в сомнении и почти беззвучно переспросить:
— Что? Хлоя, ты же не…
— Да, разумеется, я лгу! У меня хватает сил врать о подобных вещах, ты все совершенно правильно понял, это простой обман, глупость, это НЕПРАВДА! Понимаешь, неправда, оно не по-настоящему… Прости, если прежде говорю, а только затем думаю — сложно взять себя в руки и спокойно рассказывать. Она покончила с собой, Джек. Спрыгнула с крыши. Всего пару часов назад лежала в постели, а теперь… теперь ее уже нет…
Дауни почувствовал, как непроизвольно разжимаются пальцы руки, и телефон вот-вот упадет в мягкий кокон из одеяла и простыни. В голове вновь загудело, и он даже подумал, а не послышалось ли все это в полудреме, и может разговор и вовсе не более пустого всплеска фантазии, ночного кошмара, который должен с минуту на минуту закончиться? Однако, ледяной черный экран своей тяжестью приводил раз за разом парня в чувство, и пришлось крепко-крепко сжать обеими ладонями телефон, чтобы только не потерять нить разговора.
(но как бы ему хотелось подойти к крохотной погасшей спичке, чиркнуть пламенем и счастливо наблюдать, как головка из серы весело вспыхивает и расцвечивает оранжевым окружающий мрак; вот только обуглившееся уже не горит, а превращается в золу и рассыпается на землю пеплом)
— Ты еще здесь? — тихо спросила Робертсон, когда вновь почувствовала в себе силы продолжить. — Я звоню, чтобы все рассказать. Ну, и на самом деле мне не кому больше звонить — они все не поймут, как бы добры и участливы не были… а тебя я все еще ненавижу всем сердцем, но ты сможешь меня услышать. Погоди, я только налью себе чай и выпью чего-нибудь успокоительного, иначе скоро с ума сойду и не выдержу, — послышался звук шагов, затем шорох открываемого ящика. Парень терпеливо ждал, потому как не мог сбросить трубку, но и сказать что-нибудь другое тоже не мог. Мысли в нем полностью смешались, и он искренне боялся сделать лишнюю глупость — оставалось выслушать эту историю и… Пережить эту ночь. И еще одну. А после существовать с мыслью, что умирать могут даже самые прекрасные люди. — Да, так намного лучше. Как я уже сказала, прошла всего пара часов… Я специально не ложилась спать допоздна — думала, смогу прорешать еще парочку примеров, и только потом уже уснуть. Как ты понимаешь, это у меня не вышло. Я легла, начала о чем-то думать, и где-то в этой пелене услышала крики с улицы. Мне поначалу показалось, что опять соседи буянят, и скоро начнется драка, но кричали как женщины, так и мужчины; я подумала еще: «Какой психопат станет так поздно орать под самыми окнами?» Видимо, мама тоже услышала странные звуки. Высунулась в окно (оно выходит прямо на проходную часть улицы), наверное, собираясь закричать, что вот-вот вызовет полицию, а им всем следовало бы по-хорошему убраться подальше, но… Она начала выть, Джек. Скулить, как жалкое и избитое животное, а после тоже пронзительно закричала — это были нечеловеческие звуки, и я даже испугалась, как бы у нее не остановилось сердце. Проснулся папа. Он подбежал к ней и начал расспрашивать о случившемся, а я зачем-то тоже посмотрела в это проклятое окно… на улицу…
Хлоя остановилась, переводя дыхание, и отхлебнула из чашки. Слышно было, что ромашковый чай ее вправду успокаивал, потому как предложения с каждой минутой становились все более четкими и связанными, но… Лучше не становилось. Это сродни сумасшедшему, к которому пришли брать интервью городские журналисты и попросили больного принять волшебную пилюлю; разум мгновенно становился чище, глаза светлели, и человек начинал им что-то рассказывать. Сначала о своем детстве, затем о смерти первой и самой любимой собаки, после о том, как он в лихорадочной горячке всадил в незнакомку нож и скрылся, после чего был остановлен полицией и считался помешанным. Иногда о чем-то лучше не спрашивать. Журналисту проще было бы услышать жалкое мычание или ненормальный смех, разочароваться и покинуть здание больницы, вместо того, чтобы дождаться изюминки в свой недельный выпуск — и вот, он его получил. Когда пациент удивленно почесал затылок и на вопрос о причине своего бесчеловечного поступка ответил спокойно: «Почему я ее убил, вы это хотите узнать? Почему Лео прикончил эту красивую дамочку? Не знаю. Наверное, мне захотелось увидеть, как у нее из ребра будет торчать ножик, и она будет смешно бегать. Как курица без головы. Но она не хотела бегать, а только визжала, и у меня заболели уши. Я запретил ей кричать, но она не послушала. Когда убиваешь красивых людей, они перестают быть такими же красивыми, как прежде». После этого интервью бедный журналист еще несколько дней пользовался исключительно общественным транспортом, да и вовсе боялся показаться на сумеречной или ночной улице.
Лучше не спрашивать то, о чем в последствии можешь сильно пожалеть. И Хлоя теперь говорила медленно, но от каждого оброненного слова на душе Джека становилось все более нехорошо, а руки начинали истерично трястись. Ему показалось даже, что он сидит сейчас напротив нее, внимательно слушает — до того убедительным был рассказ — и чувствует, как гладкие стены комнат все еще хранят в себе отголоски того зверского крика посреди ночи.
— Там были люди. Не знаю, как они вдруг оказались под нашими окнами — ворота обычно запирают на ночь, но сегодня, видимо, оставили по случайности без замка. Там было человек пять или шесть, я не успела запомнить, но отчетливо в голове стоит одна картинка. Куча из серых и коричневых пальто и капюшонов; кто-то по-прежнему срывается на крик и бешено озирается по сторонам; другие куда-то звонят (судя по ярким огонькам сотовых телефонов), но в центре этой толпы неестественное пятно. Маленькое такое пятнышко, которое распласталось на сером грязном асфальте и застыло. Я пригляделась, и поняла, что это был человек. Еще спустя минуту тоже заорала, — она кашлянула, сдерживая новый приступ слез, и прибавила таким странным, почти не своим, а как будто испуганным и тонким голосом, — потому что узнала ЕЕ. Это… сложно передать словами, Джек, но когда до меня дошло осознание, первой мыслью оказалась не скорбь или печаль. Я вдруг сравнила мою