едва ли и жених с невестой были предупреждены о его номере.
Стоит сделать паузу, и ее опять заполнит гвалт. Алеша должен начать сразу.
– Да, было, все было… – вдруг выхватывает он первое попавшееся, чувствуя, что потерял приготовленное начало, и торопливо и безрезультатно роясь в памяти. – Были свадьбы, была любовь. Всякая бывает любовь… И мелкая, которая и следа не оставит, и такая, что солнце любуется и греется. Само солнце греется. Мы все дети любви, и уж от этого одного так ее, кажется, должно быть много, что только ею и дышать, ею с утра до вечера и жить. А поглядишь внимательно – нет, на всех любви не хватает, – в полной растерянности повторяет он.
– На кого любви не хватает, тот пускай картошку чистит, – перебивает бас и получает свою порцию смешков. Алеша без обиды косится на него, уже скинувшего пиджак и поводящего короткой мощной шеей над синим воротничком, на которой победоносно сидит круглая голая голова со сдвинутым ко лбу лицом; крупные черты на лице сложены в откровенную и счастливую ухмылку. Взглянув на это лицо, Алеша вдруг понимает, что нет, не дадут ему сказать здесь приготовленное, уже вспомнившееся и подвинутое памятью на первый план, что публика эта, многоопытная и всем пресыщенная, пышущая самомнением, как отменным здоровьем, таит в себе, похоже, еще и трещину соперничества. Свадьбой ее, эту трещину, хотели должно быть, загладить, чтобы повести впоследствии дело к полной мировой, но на винных парах она заупрямилась. Нет, не будут здесь слушать ни оды, ни баллады о любви, снова и снова будет обрывать Алешу бас, сделает из него козла отпущения.
И Алеша вдруг решается. Была у него одна то ли сказка, то ли притча, сказавшаяся сама собой в один из вечеров, когда он искал какие-нибудь связные и свежие слова, которые могли бы обратить на себя внимание, как обращает его в любую минуту невинность в подвенечном платье. Об этом Алеше и мечталось: сказать – как в душу невесты в минуту свершающегося счастья заглянуть, поймать хоть несколько слов из непередаваемого чувства. Он искал эти слова, слова нежности и тревоги, но неожиданно и строго нашепталось ему совсем другое и сложилось в картину, печальную, взыскующую и неразгаданную, которую Алеша старался держать при себе, боясь, что он может передать ее неверно, но сегодня делать нечего, сегодня у него другого выхода нет. Или пан, или пропал.
– Послушайте, – говорит Алеша, вдруг совершенно успокаиваясь и обращаясь к жениху и невесте, а затем и ко всему застолью. – Я хочу рассказать вам притчу, надеюсь, она будет здесь кстати. Эта история касается всех нас.
Он делает короткую паузу, и когда начинает он свой рассказ, голос его звучит строже и торжественней.
– Там, в дальних и скрытых просторах Господа Бога, – говорит он, устремив глаза поверх столов на трепещущую под сквозняком штору на большом окне напротив, – в тех чертогах, где находится небесная канцелярия, заседает совет, как всегда по понедельникам, отданный земным делам…
– Господи! – вдруг закатывается кто-то мелконьким, донельзя удивленным неудержимым смехом. – Господи-и! Это ж надо!
– О-хо-хо! – уныло, без всякой бравады, отзывается бас.
Но Алешу уже не сбить. Он продолжает:
– Да, проходит совет. И решается на нем, представьте себе, женский вопрос. Господу давно уже докладывали, что от женщин поступают странные заявления, навеянные новым духом последнего времени, но Господь, не доверяя духу последнего времени, все медлил. Но дальше откладывать становилось нехорошо, надо было решаться. И Господь дал наконец указание собрать всех, кто занимался в поднебесной этим деликатным делом.
– Начинай, – кивает Он французской святой, больше всех досаждавшей ему приставаниями по женским вопросам. – Что они просят?
– Французские женщины, – с улыбкой отвечает святая, – хотят быть красивыми.
– Разве они не красивы?
– Через одну, Господи, через одну. А от этого много обид и ссор. А они бы все хотели быть счастливыми.
– Где я для них красоты наберусь? – бурчит Господь, размышляя, хорошо ли это будет – всех француженок сделать красивыми. От них и так много беспорядка в мире, и так многие отвращения от образа и подобия.
– А они, Господи, все учли, все учли, – тараторит французская святая. – Тебе хлопот не сделают. Они хотят быть такими же красивыми, как Симона Синьоре.
– На одно лицо?
– Да, они избрали его идеалом.
Господь замирает в невеселом раздумье. Что там, внизу, в самом деле, происходит? Какая их муха укусила? Сплошь одни Симоны Синьоре! Но ведь это же в конце концов некрасиво! Почему они не понимают? Кто их там мутит?
– Как тебе это нравится? – спрашивает Господь у секретаря, сидящего за протоколом сбоку и очень похожего на Иоанна Златоуста, который при земной жизни не однажды откровенно высказывался о женском поле. – Одни Симоны Синьоре! Куда она у нас там определена, эта Симона Синьоре?
– Куда полагается, туда и определена! – сурово отвечает секретарь.
– Ладно. Пиши: удовлетворить просьбу французских женщин. Пересмотру не подлежит. Заявления на пересмотр не принимать, – наказывает Он французской святой. – Что еще у нас?
Поднимается итальянская святая…
Алеша делает паузу и осторожно оглядывает зал. Жених сидит набычившись, со скрещенными на груди руками откинувшись на спинку стула, прищурив один глаз, и смотрит на Алешу прицельно, словно давая ему оценку сквозь мушку наведенного ружья. Невеста часто-часто моргает черными накрашенными ресницами и хмурит лоб, пытаясь понять, к чему ведет этот странный человек, выдавший себя почему-то за ее родственника, и кажется ей, что от самозванца ничего хорошего ждать не приходится. Сокольский тревожно и таинственно улыбается, наигрывая головой под какой-то веселый мотив. Соседка Алеши, неудобно задирая голову, слушает его со спокойным и грустным вниманием и отрывает глаза, только чтобы свериться, как принимает его слова зал. Зал возится, побрякивает, пошумливает вполголоса, но все-таки слушает, всякое чудачество невольно вызывает интерес.
– Поднимается итальянская святая, – продолжает Алеша. – Поднимается и говорит:
– Итальянские женщины также просят о красоте.
– Этим-то зачем?! – еще больше поражается Господь. – Они же красивы!
– Красивы через две на третью. Хотят все. Под Софи Лорен.
Господь тяжело вздыхает и, нахмурив от напряжения лоб, устремляет Свой взор за все великие тыщи километров, разостлавшиеся до Италии, которую Он любит в особенности. И смотрит неотрывно минут пять. А вернув взгляд, с болью говорит:
– Удовлетворить.
Поднимается английская святая:
– От английских женщин такое же заявление. Красивы через девять на десятую.
– Под кого? – устало спрашивает Господь.
– Под принцессу Диану.
– Развратница! – с чувством докладывает секретарь. – Мужу изменяла и на весь мир бахвалилась. Опозорила королевскую семью и всю английскую нацию.
– Удовлетворить! – решительно повелевает Господь. – Всех удовлетворить! Кто