Руки князя повисли вдоль тела, как плети, и он едва не выронил меч. Успел перехватить за одно мгновение до несмываемого позора. Он смотрел на святополковских прихвостней, которых они допрашивали, слышал позади себя негодующий рев Будимира, и не мог пошевелиться. Тело отяжелело, в груди закончился воздух.
Вот тогда впервые Ярослав познал, что такое беспомощность.
Он бросился в погоню, даже не смыв с себя кровь, но в голове билась лишь одна мысль: поздно, поздно, поздно. Далеко ли могли уплыть бабы да мальчишка на тяжеленной, неповоротливой лодке? Много ли времени надобно конному воину, чтобы их настигнуть? Сложно ли ему будет их одолеть?.. Пощадит ли их Святополк?
Цепочка воинов потянулась за князем из терема, хотя уже стемнело, и солнце давно зашло. Они искали женщин и Святополка в темноте, искали на обоих берегах, на реке и в густом лесу. Яростная пелена застилала Ярославу глаза, и он жалел, что не прислушался к бурчащему дядьке Круту и не убил младшего брата много, много раньше. Он виноват в том, что его жена с нерожденным дитем и дочерями в одиночестве бежит от Святополка, ища спасение на реке. Он допустил это. Он не желал идти против Правды, не желал рубить сгоряча головы — и вот каким боком вышла его милость.
Когда они ушли в поход против хазар, Ярослав зарекся вспоминать жену. Дурное дело. Лишь сердце понапрасну избередит. Князю о другом радеть надобно: о своей дружине, о людях, которых он увел за собой и посулил славную победу и богатства. Он же не малец неразумный, чтобы по мамке тосковать.
И слово, данное самому себе, князь, вестимо, сдержал. О Звениславе коли и думал, то мельком, в суете да спешке.
А когда они разбили хазарское войско, и закончилась битва, то впервые помыслил о том, как в терем вернется, и там его встретит улыбчивая, радостная княгиня. Встретит, как и провожала — на крыльце, вместе с дочерями. И глаза у нее будут сызнова блестеть, но уже не от сдерживаемых слез.
Еще князь подумал, что поспеет и поглядит, как появится на свет его сынишка.
Когда бросились в погоню за Святополком, то сызнова Ярослав запретил себе вспоминать жену. Как она там под приглядом лишь дядьки Крута... Он знал, что воевода скорее сам навстречу мечу шагнет, чем отдаст терем, и не сомневался, что ладожская дружина продержится столько, сколько сдюжит. И потому лишь подхлестывал коня и гнал своих людей все быстрее и быстрее.
Нынче же совладать с собой Ярослав не мог. Он снова мчался за своим младшим братом, снова загонял коня и вспоминал, вспоминал, вспоминал. Сколько слез пролила Звенислава, вышивая ему рубахи в те седмицы, когда объявил он, что отправится в степь бить хазар. Как храбрилась и старалась не плакать, когда вышла провожать его на крыльцо. Как улыбалась, накрывая ладонями едва приметный живот... Как спала, с носом закутавшись в пушистые меха.
Не уберег. Не уберег.
Следом за первой женой, которую он толком не знал и не помнил, он не уберег и вторую. Ни жену, ни детей.
Они мчались вперед, и ветер свистел у него в ушах, и звучали громкие голоса людей, выкрикивавших имена женщин, но ничего из этого не могло заглушить внутреннего голоса Ярослава. Грудь разрывалась от сдавленной ярости и гнева. Он представлял для младшего брата тысячу смертей и казней, хоть и знал, что даже коли разрубит его на куски, это не поможет, случись что со Звениславой.
А потом они наткнулись на лодку на берегу и жавшихся друг к другу беглецов, и у Ярослава отчаянно закололо в груди, и сердце забилось в дюжину раз быстрее. Он себя не помнил, пока плыл в ледяной воде на другой берег, пока обнимал жену и дочерей — замерзших, грязных, перепуганных, но живых. Они льнули к нему, мокрому и холодному, и ревели каждая в три ручья, а он и не помнил, был ли когда-нибудь счастливее. Уж всяко не после ратных подвигов.
Несколько спокойных седмиц отмерили ему Боги. Несколько седмиц, пока совершали обряды над павшими, пока допытывались правды у пленных, пока славили выживших храбрецов. До вечера, когда в горнице Звенислава рухнула ему на руки, скорчившись от боли и вцепившись ладонями в тяжелое чрево.
Уже сутки минули с того мгновения. Вошло и зашло весеннее солнце, ночь сменилась днем и снова ночью, а его жена все еще томилась в бане, и его сын никак не хотел рождаться. Он даже велел разыскать знахарку и привести ее в терем, хотя и клялся раньше, что не допустит, чтобы она к Звениславе приблизилась, когда наступит ее срок. Еще и осерчал на жену, узнав, что да дозволила Зиме Ингваровне вернуться и остаться в тереме, пока он сражался с хазарами. Выбранил княгиню. Обидел.
Теперь же был готов в ноги кланяться, лишь бы знахарка Звениславе подсобила.
Верно говорят многомудрые старики: мужу не место подле жены, пока та рожает на свет новую жизнь. Баба все забудет, как прижмет к груди дитя: и крики свои, и боль, и мучения. Так пошто их мужу слушать напрасно?..
Но Ярослав от бани никуда не ушел. И слышал каждый крик, каждый стон своей жены. И, вестимо, князя никто не осмелился прогнать. А уж как не стало дядьки Крута да старого боярина Любши Путятовича, в тереме и вовсе никого не осталось, кто посмел бы ему указывать в такой час.
Под утро на вторую ночь, пошатываясь от усталости, из бани вышла знахарка Зима. Она улыбалась.
— Ступай, князь, — сказала она, и глубокие складки на переносице Ярослава медленно разгладились.
Он взял со скамьи меч в ножнах — воинский пояс он давно с себя снял, как развязал и ремешок, что стягивал волосы, и гашник на портках, и все узлы, чтобы облегчить роды княгини. Нетвердо ступая, словно пьяный, он пригнул голову и вошел в баню. Не заметив ни Любавы Судиславны, ни невестки ее, которые были со Звениславой все это время, он сразу же поглядел на жену.
Он еще никогда не видел ее красивее. Со спутанными, распущенными и мокрыми от пота волосами, в съехавшей на одно плечо рубахе, с алыми щеками и глазами, в которые от усталости и усилий бросилась кровь, Звенислава полулежала, опираясь спиной на стену, и держала в руках младенца, завернутого в старую рубаху Ярослава.
— У тебя сын, — она посмотрела на мужа с сияющей улыбкой. — Я родила тебе сына.
Он кивнул, не володея пока языком, и протянул знахарке свой меч, чтобы перерезать на нем пуповину. Чтобы мальчишка вырос добрым воином.
Когда с этим было покончено, он опустился рядом с женой на колени и крепко обнял их обоих, поцеловав Звениславу в затылок. Его сын недовольно заворчал, слишком тесно прижатый к матери, и та сразу же что-то ему зашептала, погладила пальцем крошечные щеки.
— У него твои глаза, — Звенислава подняла на него сияющий взгляд и, устало вздохнув, прижалась виском к его плечу. — Как мы его назовем?
— Крутояром, — прошептал Ярослав и подивился тому, как хрипло прозвучал его голос. Он дал сыну указательный палец, и тот крепко обхватил его двумя ладошками.
— Совсем ты измаялась, — сказал князь, когда Звенислава еще раз вздохнула, усаживаясь поудобнее.
— Коли б не госпожа Зима, мы бы с тобой уже не говорили, — княгиня поежилась и теснее прильнула мужу, пряча лицо у него на груди. — Она меня спасла.
— Ну что ты, что ты, — он снова поцеловал ее в макушку и указал на сына. — Погляди, какого крепыша ты мне родила. Станет княжить на Ладоге! А может, и не токмо на Ладоге.
Младенец, который ни о чем таком еще не ведал, недовольно завозился и закряхтел. Звенислава поднесла его к груди, и тот сразу же успокоился.
— Отдохни, — Ярослав откинул с лица жены растрепанные волосы и завел ей за ухо. — Отдохни, моя ласточка.
Он вышел из бани, одуревший от счастья, и встретился взглядом со знахаркой. Сгорбившись, та стояла чуть поодаль и опиралась плечом на деревянный сруб. За одну ночь она показалась ему постаревшей на много, много зим. Ярослав хотел заговорить с ней, но Зима Ингваровна едва заметно качнула головой, и, повинуясь ее жесту, он промолчал. Он, князь, повиновался безвестной знахарке...
— Жизнь на жизнь, князь, — сказала она ему, слегка улыбнувшись тонкими губами. Две косы, что лежали ее плечах, поседели до самого последнего волоска, хотя еще накануне в них виднелись и темные пряди.