— Вот видите, вот видите, — сказал доктор, чьи глаза были полны жалости, а голос — сострадания, — безумие снова овладевает им.
— Какое безумие? — возопил Гофман. — Как вы смеете говорить, что это неправда? Как вы смеете говорить, что я не провел ночь с Арсеной, которую вчера отправили на гильотину? Как вы смеете говорить, что не на одной бархатке держалась ее голова? Как вы смеете говорить, что ее голова не скатилась на ковер, когда вы расстегнули аграф и сняли бархатку? Полно, доктор, полно, уж кто-кто, а вы-то знаете, что я говорю правду!
— Друзья мои, — сказал доктор, — теперь вам все ясно, не правда ли?
— Да, да! — закричала сотня голосов из толпы.
Те, кто не кричал, с грустью кивали в знак согласия.
— Ну что же, в таком случае, — сказал доктор, — приведите сюда фиакр, и я отвезу его.
— Куда? — закричал Гофман. — Куда вы хотите меня отвезти?
— Куда? — переспросил доктор. — Да в сумасшедший дом, откуда вы сбежали, дорогой мой друг. — И совсем тихо прибавил: — Предоставьте это мне, черт побери, или я ни за что не отвечаю. Эти люди, чего доброго, еще подумают, что вы издеваетесь на ними, и разорвут нас на куски.
Гофман вздохнул, и руки его опустились.
— Ну вот, видите, теперь он стал смирный, как ягненок, — сказал доктор. — Кризис миновал… Ну-ну, дружок!
Казалось, доктор успокаивал Гофмана движением руки, как успокаивают разгорячившуюся лошадь или рассвирепевшую собаку.
В это время кто-то остановил фиакр, и тот подъехал к месту происшествия.
— Полезайте! Живо! — сказал Гофману лекарь.
Гофман повиновался; все его силы были истощены этой борьбой.
— В Бисетр! — громко сказал доктор, влезая в фиакр вслед за Гофманом. Затем он тихо спросил молодого человека: — Где вы хотите сойти?
— У Пале-Эгалите, — с трудом выговорил Гофман.
— Вперед, кучер! — крикнул доктор и поклонился толпе.
— Да здравствует доктор! — завопила толпа.
Охваченная какой бы то ни было страстью, толпа всегда либо кричит кому-то «Да здравствует!», либо кого-то убивает.
У Пале-Эгалите доктор велел остановить фиакр.
— Прощайте, молодой человек, — сказал он Гофману, — и если хотите послушаться моего совета, то уезжайте в Германию как можно скорее; во Франции людям, наделенным вашим воображением, приходится плохо.
И он вытолкнул Гофмана из фиакра; все еще оглушенный тем, что с ним произошло, Гофман чуть не попал под встречную повозку; но какой-то молодой человек, проходивший мимо, подскочил к Гофману и удержал его как раз в тот момент, когда возница прилагал все усилия, чтобы остановить лошадей.
Фиакр продолжал свой путь.
Молодые люди — тот, что едва не свалился, и тот, что удержал его, — вскрикнули разом:
— Гофман!
— Вернер!
Видя, что друг его находится в состоянии прострации, Вернер потащил его в сад Пале-Рояля.
Тут все происшедшее ожило в памяти Гофмана, и он вспомнил о медальоне Антонии, оставленном в залог у менялы-немца.
Он вскрикнул, подумав о том, что вывернул все карманы на мраморный стол гостиницы. Но тут же вспомнил, что отложил три луидора и спрятал их в кармашек для часов, чтобы выкупить медальон.
Кармашек свято сберег то, что отдали ему на хранение; три луидора по-прежнему лежали там.
Крикнув: «Подожди меня» — Гофман покинул Вернера и бросился к лавочке менялы.
С каждым шагом ему казалось, будто он выходит из густого тумана и идет вперед, сквозь все редеющее облако, туда, где воздух прозрачен и чист.
У дверей менялы он на минуту остановился, чтобы передохнуть; впечатление от этого места, полученное ночью, почти исчезло.
Он собрался с духом и вошел.
Меняла был на своем месте, медные чашки — на своем.
Услышав, что кто-то вошел, меняла поднял голову.
— О! — сказал он. — Так это вы, мой юный соотечественник! Признаюсь, я не рассчитывал увидеть вас вновь, даю вам слово.
— Полагаю, вы так говорите, потому что уже распорядились медальоном! — воскликнул Гофман.
— Нет, я обещал вам сохранить его, и, если бы даже мне предлагали за него двадцать пять луидоров вместо трех, что вы должны мне, медальон не ушел бы из моей лавки.
— Вот три луидора, — робко сказал Гофман, — но, признаюсь, мне нечего дать вам в виде процента.
— Проценты за одну ночь! — сказал меняла. — Помилуйте, да вы смеетесь! Взять проценты с трех луидоров, и еще у соотечественника! Да никогда в жизни!
И он вернул ему медальон.
— Спасибо, сударь, — сказал Гофман, — а теперь, — продолжал он со вздохом, — пойду поищу денег, чтобы вернуться в Мангейм.
— В Мангейм? — переспросил меняла. — Постойте, так вы из Мангейма?
— Нет, сударь, я не из Мангейма, но я живу в Мангейме: в Мангейме моя невеста, она ждет меня, и я возвращаюсь туда, чтобы жениться на ней.
— А! — сказал меняла.
И, видя, что молодой человек положил руку на ручку двери, спросил:
— Не знаете ли вы моего давнего друга, старого мангеймского музыканта?
— Его зовут Готлиб Мурр? — вскричал Гофман.
— Совершенно верно. Так вы его знаете?
— Как не знать! Уж, верно, знаю, если его дочь — моя невеста.
— Антония! — в свою очередь, вскричал меняла.
— Да, Антония, — подтвердил Гофман.
— Как, молодой человек! Вы возвращаетесь в Мангейм, чтобы жениться на Антонии?
— Ну да!
— В таком случае, оставайтесь в Париже: вы проездите напрасно.
— Почему напрасно?
— Вот письмо ее отца; он сообщает мне, что неделю назад, в три часа пополудни, Антония внезапно скончалась, играя на арфе.
Это был именно тот день, когда Гофман пошел к Арсене, чтобы написать ее портрет; это был именно тот час, когда он впился губами в ее обнаженное плечо.
Бледный, дрожащий, убитый, Гофман открыл медальон, чтобы поднести к губам изображение Антонии, но слоновая кость стала такой же девственно-чистой и белой, как если бы кисть художника не касалась ее.
Ничего не осталось от Антонии у Гофмана, дважды изменившего своей клятве, — не осталось даже образа той, которой он поклялся в вечной любви.
Два часа спустя Гофман, которого провожали Вернер и добрый меняла, сел в мангеймский дилижанс и еще успел проводить на кладбище тело Готлиба Мурра: перед смертью старик просил, чтобы его похоронили рядом с его любимой Антонией.
КОММЕНТАРИИ
Сборник «Тысяча и один призрак» («Les mille et un fantômes») включает в себя повести и новеллы Дюма, отражающие его интерес к оккультным наукам, к различного рода таинственным и не поддающимся рациональному объяснению явлениям. В эти произведения входят также отрывки мемуарного и очеркового характера.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});