Читать интересную книгу Русские символисты: этюды и разыскания - Александр Лавров

Кроме выступлений в «Трудах и Днях» (статьи под общим заглавием «Инвективы на музыкальную современность»), идейно-эстетической декларацией Метнера явился также сборник его статей «Модернизм и музыка», в котором общие культурологические вопросы были затронуты в связи с последними музыкальными новациями. Решительное ниспровержение музыкального модернизма, выраженного в творчестве Рихарда Штрауса и Макса Регера, было для Метнера конкретным опытом критики всей современной культуры, растратившей свое высокое предназначение в сомнительных эффектах и внешних виртуозных приемах. Отмечая взаимосвязь крайнего индивидуализма и беспочвенного модернистского новаторства, Метнер настаивал на единстве подлинной культуры с основами народного творчества, противопоставлял современному художественному упадочничеству и пессимизму искусство положительных ценностей, верное культуросозидательной миссии[1801]. Резкий протест против снижения общественной роли искусства, против «рыночного», потребительского отношения к нему был у Метнера, однако, скорректирован и приглушен его догматическим германофильством, к которому примешивалась настойчивая проповедь «арийства», в противовес «неарийским» элементам, еврейскому «эстрадному» интернационализму, якобы разлагающему европейскую культуру (которая, в свою очередь, сводилась по преимуществу к «нордическо»-германскому началу).

Руководя изданием «Трудов и Дней» и всемерно стараясь выдерживать в них свою культурологическую линию, Метнер специально не занимался разработкой вопросов символистского мировоззрения и символистской эстетики, — эта задача решалась в основном усилиями Вячеслава Иванова и Андрея Белого. Первый номер журнала открывали статьи «Мысли о символизме» Иванова и «О символизме» Белого; заново был поднят вопрос о том, какое именно творчество имеет право называться символическим. Общим убеждением теоретиков «Трудов и Дней» было то, что новейшая литературная школа символизма лишь сумела осознать извечную символическую природу подлинного искусства. Показательна в этом отношении статья Ю. Н. Верховского «О символизме Баратынского». В ней утверждалось, что «символизм искусства лежит вне эстетических категорий», он фактически уподоблялся вызыванию «чувства связи вещей, эмпирически разделенных», передаче «эха иных звуков», пробуждению «непередаваемых ощущений» и т. д.[1802].

Иванов, обходя вопрос о символизме как сравнительно недавно возникшем литературном направлении, ограничивал свои размышления областью чистых идей: истинный символизм, по его убеждению, не может умереть, ибо смерти нет, он — «энергия, высвобождающая из граней данного», он ставит целью освобождение души, не порывая с земным, «он хочет сочетать корни и звезды и вырастает звездным цветком из близких, родимых корней»[1803]. Символизм, в трактовке Иванова, оказывается созвучным вообще искусству, так или иначе касающемуся кардинальных философских основ бытия. В более поздней статье «О границах искусства» Иванов подчеркивал, что необходимо утвердить символизм «не в легенде и не в истории», «но в общих заданиях искусства и в искусстве грядущем»[1804].

Сходное решение проблемы предлагал и Андрей Белый. Символическим он признавал искусство, являющее нераздельное единство формы и содержания и основанное на «бессознательной любви к метафоре-символу»[1805], искусство, осознавшее свою свободу и в то же время свободно ставящее перед собой высшие, теургические цели. В другой статье под тем же заглавием «О символизме» Белый сопоставляет понятия символизма как школы и символизма как миросозерцания, явленные, соответственно, в литературах Франции и Германии и не давшие необходимого единства («Что германской расы не сочеталось с как латинской»), и настаивает на необходимости их синтеза для грядущего расцвета русского символизма: «Русские символисты лишь потому утверждают себя символистами, что твердо верят они: символизм пока был утренней зарей»[1806]. Символизм, по Белому, — некая единая идея, могущая проявиться в различных формах творчества; художник-символист предельно свободен в проявлениях своей души: «Сегодня он пропоет нам систему, пропоет завтра песню, послезавтра молитву». Такое отстаивание безграничности и универсальности возможностей символизма скрывало под собой и полемику с эстетической программой журнала «Аполлон» с его пафосом «поэтической чистоты»: «Создается <…> новое увлеченье всем законченным, ясным; и мы предвидим уже в увлеченье том и новую ложь. Появляется добровольная полиция, возникает новый участок ясности»[1807].

Проблему грядущего символистского синтеза, вслед за Белым и Ивановым, затрагивал в статье «Нечто о каноне» (1912. № 1) и Вл. Пяст, отстаивавший идею следования «внутреннему канону», завещанному величайшими художниками как императив свободного творческого самовыражения. Имена, на которые опирались теоретики «Трудов и Дней», обосновывая свои представления о символизме, возникали с разной частотой и в различных сочетаниях, но все они неизменно выводили за рамки символизма как исторически сформировавшегося литературного направления. Гомер, Данте, Шекспир, Гёте, Тютчев, Гоголь, Ницше, Вагнер служили утверждению надысторической концепции символизма как некоего сверхискусства, опирающегося на величайшие художественные достижения человечества.

Подобно «Весам» в первые годы их издания, «Труды и Дни» не имели беллетристического отдела. Журнал был теоретическим, печатавшим и чисто философские статьи, но, в отличие от «Весов», в нем почти не было «злобы дня». Критические отклики, хроникальные материалы встречались скорее в виде исключения, чем как непременное для периодического издания правило, и трактовали они избранный предмет не на фоне современной литературной панорамы, а в сугубо умозрительном ключе. Примечательна в этом отношении статья С. Н. Дурылина «О лирическом волненьи» (1913, № 1/2), написанная в связи с выходом первой книги стихов Юлиана Анисимова «Обитель». Стихи начинающего автора рассмотрены в ней вне поэтического контекста, да и самый критический анализ как таковой заменен возвышенными и отвлеченными медитациями, которые подкреплены цитатами из «Обители» и ссылками на «Цветочки Франциска Ассизского», св. Серафима Саровского, П. А. Вяземского, Пушкина, Фета и т. д. Такой подход был прямым следствием того понимания символизма и подлинных художественных задач, которое насаждалось мэтрами «Трудов и Дней». «Дни» «Мусагета», если пытаться судить о них только по «Трудам и Дням», вообще протекали как бы вне движущегося времени, по собственным имманентным предустановлениям. Ориентация на «вечные» ценности и тщательно оберегаемая эзотеричность[1808] замыкали теоретиков журнала в сферах, далеких от живого литературного процесса. Подобное отрешенное отстаивание «заветов символизма» на вечные времена гораздо очевиднее свидетельствовало о кризисе, переживавшемся символистским направлением, чем любые критические приговоры, провозглашенные извне.

Более года спустя после начала издания журнала А. С. Петровский (переводчик, близкий друг Белого и Метнера) сообщал: «Слышал (не без приятного удивления) от нескольких посторонних и не кружковых лиц большие похвалы „Трудам и Дням“. Их очень ценят и выделяют. Подите же!»[1809] Удивление Петровского не должно, в свою очередь, удивлять: действительно, «Труды и Дни» с самого начала зарекомендовали себя как издание сугубо «кружковое» и неспособное вызвать сколько-нибудь широкий общественный резонанс. Откликались на «Труды и Дни» по существу только «в своем углу», и эти отклики, как правило, заключали весьма серьезную критику. Даже столь сочувственно относящийся к символизму и его приверженцам мыслитель, как Н. А. Бердяев, ощутил историческую несвоевременность и обреченность красноречиво начатой «мусагетским» двухмесячником символистской проповеди. «Думаю, что журнал этот преждевременен, и боюсь, как бы он не оказался мертворожденным, — со всей откровенностью писал он Белому по прочтении первого номера „Трудов и Дней“. — В нем слишком чувствуется компания добрых друзей и есть опасность кружковщины. Лозунг символизма вряд ли может соединить и вызвать живую активность. Может образоваться догматика и даже схоластика символизма, что, конечно, нежелательно. Журнал должен быть боевым, внутренно, идейно боевым, должно чувствоваться, что от этой идейной борьбы зависит жизненная судьба. Боевыми журналами были „Мир Искусства“, „Новый Путь“, „Весы“. Символизм не может быть сейчас боевым лозунгом <…> Мы живем во времена такого потрясения основ культуры, такого кризиса культуры, что вряд ли годен для нас идеал культуртрегерства. Вот этот запах германского культуртрегерства в „Трудах и Днях“ вызывает во мне протест»[1810].