— Чудесно! — воскликнул Се Сида и позвал Хуатуна: — Возьми пипа, а я поднесу чарочку Гуйцзе.
— А я закусочками ее попотчую, — подхватил Боцзюэ. — Не в моем это, правда, обыкновении, ну да ладно уж! За твое усердие потружусь.
— Убирайся, Попрошайка! — крикнула Гуйцзе. — Не нуждаюсь я в твоем внимании! Сначала изобьет, потом синяки разглаживать начинает.
Сида поднес Гуйцзе три чарки подряд.
— Нам еще партию в двойную шестерку доигрывать надо, — сказал он Боцзюэ.
Они сели за игру, а Симэнь, подмигнув Гуйцзе, вышел.
— Брат! — крикнул Боцзюэ. — Принеси ароматного чайку. А то после чесноку изо рта больно несет.
— Откуда я тебе ароматного чаю возьму?! — воскликнул Симэнь.
— Меня, брат, не обманешь! — не унимался Боцзюэ. — Тебе ж экзаменатор Лю из Ханчжоу вон сколько прислал. Хочешь один наслаждаться? Нехорошо так, брат.
Симэнь засмеялся и пошел в задние покои. За ним последовала и Гуйцзе. Она нарочно остановилась у причудливого камня, делая вид, будто срывает цветок, и исчезла.
Между тем Боцзюэ и Сида сыграли три партии, но Симэнь все не возвращался.
— Что там батюшка в задних покоях делает? — спрашивали они Хуатуна.
— Сейчас придет, — отвечал слуга.
— Придет? А где он все-таки? — не унимался Боцзюэ и обратился к Сида: — Ты здесь побудь, а я пойду поищу.
Сида с Хуатуном сели играть в шашки. Надобно сказать, что Симэнь зашел на короткое время к Пинъэр, а когда вышел, у аллеи вьющихся роз заметил Гуйцзе и повел ее прямо в Грот весны. Они закрыли дверь и, усевшись на постель, принялись весело болтать. Надобно сказать, что Симэнь заходил к Пинъэр принять снадобье. Он обнял Гуйцзе и показал свои доспехи.
— Это от чего? — спросила она, устрашенная.
Он рассказал о снадобье чужеземного монаха и попросил ее наклонить голову и поиграть на свирели. Потом осторожно взял то, что любят тысячи, чем наслаждаются десятки тысяч, — ее маленькие, как раз в полшпильки, в три вершка золотые лотосыножки, остроносые, как шило или нежные ростки лотоса, ступающие по ароматной пыльце и танцующие на рассыпанной бирюзе…
Она была обута в ярко-красные атласные туфельки на толстой белой подошве. Повыше виднелись подвязанные шелковым шнурком узорные штаны с золотою бахромой. Симэнь посадил Гуйцзе на стул, и они принялись за дело.
Тем временем Ин Боцзюэ обыскал все беседки и павильоны, но Симэня нигде не было видно. Миновав небольшой грот в бирюзовой горе, он вошел в аллею вьющихся роз, а когда обогнул виноградную беседку, очутился в густых зарослях бамбука, укрывших грот весны. Откуда-то доносились едва уловимые смех и шепот. Боцзюэ подкрался ближе, отдернул занавес, скрывавший дверь в грот, и стал прислушиваться (илл. 121).
Из грота слышался дрожащий голос Гуйцзе, во всем потрафлявшей Симэню.
— Дорогой мой! — шептала она — Кончай быстрей, а то еще увидят.
Тут Боцзюэ с оглушительным криком распахнул дверь и предстал перед любовниками.
— А-а-а!.. — кричал он, — Воды скорее! Сцепились, водой не разольешь!
— У, ворвался, как разбойник! — заругалась Гуйцзе. — До чего же напугал!
— Быстрее, говоришь, кончай, да? — начал Боцзюэ. — Легко сказать, да нелегко сделать. Боишься, значит, как бы не увидали? — А я вот и увидел. Ладно, кончайте. Я подожду. Я с тобой потом займусь.
— Убирайся сейчас же, сукин сын! — крикнул Симэнь. — Брось дурачиться! Еще слуги увидят.
— Уйду, если потаскушка попросит, как полагается, — заявил Боцзюэ. А то так заору, что и хозяйки знать будут. Они ж тебя как дочь приняли, приют дали, а ты с хозяином путаешься. Тебе это так не пройдет!
— Ступай, Попрошайка! — крикнула Гуйцзе.
— Уйду. Поцелую тебя и уйду.
Он привлек к себе певицу, поцеловал и вышел.
— Вот сукин сын! — крикнул ему вслед Симэнь. — И дверь не закрыл.
Боцзюэ вернулся.
— Делай свое дело, сын мой! — приговаривал он, закрывая дверь. — На меня внимания не обращай.
Боцзюэ вышел было в сосновую аллею, но вернулся опять к двери.
— Ты ж мне ароматного чаю обещал, — сказал он.
— Вот сучье отродья — не выдержал Симэнь. — Да погоди же! Выйду и дам. Отстань!
Боцзюэ расхохотался и ушел.
— Вот противный! Какой нахал! — говорила Гуйцзе.
Симэнь с Гуйцзе наслаждались в гроте, должно быть, целую стражу, лакомились красными финиками, прежде чем настал конец утехам.
Тому свидетельством стихи:
Передаст художник,Как иволги на яблоне порхают,Как щебечут ласточки под сенью бамбука.Лишь юную красотку не в силах он писать.
Вскоре они поправили одежду и вышли из грота, Гуйцзе залезла к Симэню в рукав, достала целую пригоршню ароматного чая и сунула его себе в рукав. Покрытый испариной Симэнь, тяжело дыша, пошел по нужде к клумбе. Гуйцзе достала из-за пояса зеркальце, поставила его на окно и принялась поправлять волосы, после чего пошла в задние покои. Симэнь направился к Пинъэр мыть руки.
— Где же ароматный чай? — опять спросил Боцзюэ.
— Ну что ты пристаешь, Попрошайка негодный? — одернул его Симэнь. Чтоб тебе подавиться!
Симэнь дал ему щепотку чаю.
— Это всего? — не удовлетворился Боцзюэ. — Ну ладно уж. Погоди, я у Ли — потаскушки еще выпрошу.
Пока шел разговор, появился Ли Мин и отвесил земной поклон.
— А, Ли Жисинь! — протянул Боцзюэ. — Откуда пожаловал? Не с новостями ли пришел? Как поживаешь?
— Батюшку благодарить надо, — начал певец. — Никто эти дни нас по делу Гуйцзе не беспокоил. Ждем из столицы известий.
— А потаскуха Ци Чан появилась? — спросил Боцзюэ.
— Все у Ванов скрывается, — отвечал Ли Мин. — А Гуйцзе у батюшки спокойно. Кто сюда за ней придет!
— То-то и оно! — поддакивал Боцзюэ. — Нам с дядей Се спасибо должна говорить. Знаешь, сколько нам батюшку пришлось уговаривать. Без наших хлопот где бы ей голову приклонить?!
— Что и говорить! — вторил ему певец. — Без батюшки горя бы хлебнула. На что у нас мамаша, и та ничего бы не сделала.
— Да, у вашей хозяйки, кажется, скоро день рождения? — подхватил Боцзюэ. — Я батюшку подговорю, мы вместе придем ее поздравить.
— Не извольте беспокоиться! — говорил певец. — Как дело уладится, мамаша с Гуйцзе всех вас пригласят.
— Одно другому не мешает. Поздравить и лишний раз стоит, — продолжал свое Боцзюэ и подозвал Ли Мина: — На, выпей за меня чарочку. Я нынче целый день пил, больше не могу.
Ли Мин взял чарку и, встав на колени, выпил до дна. Се Сида велел Циньтуну поднести ему еще.
— Ты, может, есть хочешь? — спросил Боцзюэ. — Вон на столе сладости остались.