Поэтому неудивительно, что на ее день рождения собралось много людей: пришли сам Сталин, Каганович и Орджоникидзе.
Двадцать второго апреля — это еще и день окончания работы сталинской группы над проектом конституции — важное обстоятельство в эмоциональной картине вечера.
Вот как свидетельствует Мария Сванидзе: «Обедали. Мы присоединились. Очень оживленно говорили. И. был в хорошем настроении, кормил Светлану. Сейчас же открыли «Абрау» и начались тосты. Заговорили о метро. Светлана выразила желание прокатиться и мы тут же условились — я, Женя, она и няня проехаться. Л. М. заказал нам 10 билетов и для большего спокойствия поручил своему чиновнику нас сопровождать. Прошло 1/2 ч., мы пошли одеваться и вдруг поднялась суматоха — И. решил внезапно тоже прокатиться. Вызвали т. Молотова — он подошел, когда мы уже садились в машины. Все страшно волновались, шептались об опасности такой поездки без подготовки. Лазарь Моисеевич волновался больше всех, побледнел и шептал нам, что уже не рад, что организовал это для нас, если б он знал и пр.»281.
Опасность поездки? Вот в чем фокус. С одной стороны, «Кремлевское дело» и «Клубок» вкупе с «троцкистско-зиновьевским» подпольем, о серьезности чего говорит и бледность Кагановича, а с другой — вызов Сталина этим страхам и желание участвовать в празднике любимой дочери. У него была возможность на месте продемонстрировать, что он прав, утверждая о переменах в народе.
Каганович старался оттянуть поездку до полуночи, когда метро закроется для публики, но Сталин настоял на немедленном отъезде. Доехали от Кремля до Крымской площади (станция «Парк культуры»), спустились на эскалаторе вниз и стали ждать на платформе. Ждали минут двадцать, так как поезда ходили еще с большими интервалами, это были пробные рейсы. Появление Сталина вызвало у руководства метрополитена настоящий шок, подъехали охранники, стали делаться попытки освободить на соседней станции состав. Публика же узнала вождя и стала громко выкрикивать приветствия.
М. Сванидзе пишет: «И. стал выражать нетерпение». Он понял, что его затея незаметно прокатиться провалилась. Тем временем прибыл переполненный состав и, пока охрана освобождала первый вагон, народ кричал «ура» и размахивал руками. Наконец поехали. На следующей станции, «Охотный Ряд», вышли, осмотрели роскошество мраморного вокзала, подобного древнегреческому храму, и эскалатор. Толпа кричала еще задорнее. «Нас всех разъединили, — пишет М. Сванидзе, — и меня чуть не удушили у одной из колонн. Восторг и овации переходили всякие человеческие меры. Хорошо, что к тому времени уже собралась милиция и охрана». Из ее описания вырисовывается действительно опасная ситуация: «Я ничего не видела, а только мечтала, чтоб добраться до дому. Вася волновался больше всех». Четырнадцатилетний подросток острее взрослых почувствовал свое бессилие перед человеческим потоком.
И что же Сталин? «И. был весел, обо всем расспрашивал откуда-то появившегося начальника стройки метро. Пошучивал относительно задержки пуска эксплуатации метро и неполного освоения техники движения». Более того, он вышел и на следующей станции, потом — поехал до Сокольников и обратно, хотя в Сокольниках всех ждали машины. На Смоленской площади поднялись на поверхность. Машины еще не успели сюда доехать, моросил дождь. Всей гурьбой пошли пешком по Арбату. Здесь к ним подъехала первая машина из особого гаража (вернее, ее остановили посреди пустынной улицы). Сталин отдал ее женщинам и детям.
Все кончилось благополучно, если не считать рыданий вернувшегося домой Василия. А женщины выпили для успокоения валериановых капель и долго не могли уснуть, обсуждая увиденное.
М. Сванидзе завершает запись с восторгом: «Метро — вернее вокзалы, изумительны по отделке и красоте, невольно преклоняешься перед энергией и энтузиазмом молодежи, сделавшей все это, и тем руководством, которое может вызвать в массе такой подъем. Ведь все было выстроено с молниеносной быстротой и такая блестящая отделка, такое оформление»282.
Дневник сталинской свояченицы оставил истории единственное в своем роде — очень интимное — свидетельство, которое может служить фоном для его конституционного переворота.
Глядя на реакцию случайной московской публики, он укрепился в мысли, которая потом не оставляла его: народу нужен царь. Но одно дело «нужен царь», а другое — ощущал ли Сталин себя царем?
На этот вопрос он в какой-то мере ответил сам после своего выступления перед выпускниками военных академий, где говорил о новых кадрах. Выступление состоялось 4 мая, вскоре после экскурсии в метро, и стоит в одном смысловом ряду с работой над новой конституцией, доверием толпы и торжеством Метростроя.
Потом, в домашней обстановке, Сталин признался, что забыл прибавить, «что наши вожди пришли к власти бобылями и таковыми остаются до конца, что ими двигает исключительно идея, но не стяжание». Процитировав эти слова Сталина, М. Сванидзе добавляет: «Конечно, это обаяние чистой идейности и делает наших вождей любимыми и чтимыми для широких масс, да и отсутствие классовой отчужденности, как это было раньше, делает их своими „кровь от крови, плоть от плоти“ для народа».
Вождя Великой французской революции Максимильена Робеспьера называли Неподкупным. Ему принадлежат слова, имеющие отношение к нашему герою: «Они называют меня тираном. Если бы я был им, то они ползали бы у моих ног, я осыпал бы их золотом, я бы обеспечил им право совершать всяческие преступления, и они были бы благодарны мне!»283
Думается, Сталин мог бы подписаться под этими словами. Но почему тогда Робеспьер сегодня остается трагическим героем, а Сталин — тираном? Это уже вопрос не истории, а идеологии.
Наверное, Сталин слишком тотален, велик и страшен для современной российской и мировой политики, чтобы его опыт мирно хранился в анналах, никого не тревожа. Именно Сталин, а за ним Рузвельт и Мао Цзэдун определили лицо XX века. Без практики Сталина не было бы и свершений Рузвельта, и побед Мао. Но это отдельная тема, мы к ней еще вернемся.
А пока в июле того же 1935 года в Москве на Красной площади прошел парад физкультурников: мир увидел молодое, одухотворенное лицо Советской страны. Это звучит, конечно, пафосно, как и вообще все, что звучало тогда в массовой пропаганде. Однако начиная с апреля 1934 года, когда был вывезен самолетами экипаж затертого во льдах возле берегов Чукотки парохода «Челюскин», в общественной атмосфере появилось ощущение, что СССР как государство может добиться всего. Это можно назвать «духом времени», который для большинства заключался прежде всего в самом Сталине.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});