Читать интересную книгу Новочеркасск: Роман — дилогия - Геннадий Семенихин

«— Здорово, Саша. Ты думаешь, что меня убил бывший царский есаул Моргунов? Нет, братишка, шалишь! Я живой, и мы с тобой еще потопчем эту чудесную землю. А тебе плохо?

— Плохо, Павлик, астма проклятая душит.

— А ты не сдавайся, брат».

Потом они начали спорить, и Александр Сергеевич стал упрямо приводить все те же доводы, что уже приводил не однажды.

«— Человечество делится на две категории, — утверждал он. — Человек может быть либо творцом идеи, либо рабом ее. Ослепленный будущим, ты не оглядываешься на прошлое и не анализируешь настоящее. А человек по своей натуре эпикуреец. Он не желает жить одними жертвами и надеждами на неопределенное будущее. Ему подай сегодня жизненные блага. До сих пор не могу понять, почему вы, большевики, нас, интеллигентов, окрестили прослойкой?

Павел нахмурился, но потом улыбнулся:

— А потому что вы болтались промеж нас, большевиков, и буржуев, как цветок в проруби. Ты знаешь, что представляет из себя, на мой взгляд, интеллигент? Это человек, отчаливший в бурю от одного берега и не приставший к другому. Перестал грести, бабайки сложил и ждет, когда буря утихнет, не зная, к какому берегу волна его прибьет.

— Ерунда, — возмутился Александр Сергеевич, — русский интеллигент — воплощение честности и правдивости. Он всегда готов пожертвовать собой ради идеалов будущего: просвещения, борьбы с невежеством и тьмой. Вспомни, мой брат, сколько юношей и девушек погибло в борьбе с голодом, чумой и холерой. Молодые врачи даже чумой себя заражали, чтобы выработать от нее противоядие. А правда всегда была идеалом русского интеллигента.

— Была, — усмехнулся Павел. — Русский интеллигент, он действительно правдолюбец. Что верно, то верно. Но заставь его бросить камень в городового, который крутит руки студентке, расклеивающей листовки. Знаешь, что он сделает? Боком, боком и ускользнет. А если уж и решится, то рука у него так затрясется, что выпадет этот камень на мостовую. Вот ты распространяешься о его благородстве. Да, русский интеллигент действительно благороден. Если его хватит в пути удар, он успеет извиниться перед прохожими и только после этого отойдет в сторонку, чтобы тихонько помереть, никому не мешая. Разве не так?

— А как же Ленин? — ехидно спросил Александр Сергеевич, удерживающий подступающий кашель.

— Что Ленин? — опешил было Павел.

— Он ведь тоже был интеллигентом.

— Ну и что же, — рассмеялся старший брат. — Ленин у нас один. Он как гора над всеми классами и прослойками. И ты не путай деятельность человека с его происхождением. Владимир Ильич на самом деле интеллигент по происхождению. Однако он настолько велик, что всех за собою повел: и рабочих, и крестьян, и лучшую часть интеллигенции. К такой интеллигенции, как ты, большевики всегда обязаны хорошо относиться. Ты же Деникина и Каледина порохом не снабжал, листовки у Махно не редактировал. И что там говорить: ходи по земле советской, работай на благо народное.

— Работай! А кто будет меня кормить? Я работаю больше, чем вол. И за это получаю всего шестьсот граммов спрессованного кукурузного хлеба в сутки, — брюзжал Александр Сергеевич. — А где же закон социализма: от каждого по способности, каждому по его труду?

Но Павел и тут рубил под корень:

— Да, все так. От этого никуда не уйдешь, и это ты увидел. А почему же ты не увидел, что мы построили Сельмаш, Днепрогэс и Турксиб, зажгли на Урале мартеновские печи? А?»

Александр Сергеевич хотел было возразить, но фигура Павла вдруг стала размываться и блекнуть, как звездочка на рассвете, чтобы исчезнуть совсем.

Раскрыв тяжелые веки, Якушев убедился, что он в кабинете один. И тогда Александр Сергеевич стал думать о своих отношениях с женой. Неужели никогда меж ними не растает холод, и она по всей жизни пронесет лишь одно чувство — чувство любви к своему первому мужу? А их супружество — всего лишь хлипкий огонь под холодным ветром… И в сотый раз думал Александр Сергеевич о том, что мужчине и женщине нужно намного времени, чтобы полюбить друг друга, но еще меньше, чтобы охладеть, а то и возненавидеть друг друга. Засыпая, он с тоскою себе говорил: «Нет, она меня никогда не любила и не любит. Просто я ей не был противен. Вот и проживем всю жизнь, потому что теперь ни ей, ни мне деваться некуда».

Александр Сергеевич очнулся от шумного чужого дыхания. Решив, что Надежда Яковлевна вернулась в его кабинет, он умиленно пробормотал:

— Ну и чудачка же ты, Наденька, я же тебя просил не мучиться, идти отдыхать, а ты…

— Это не мама, — раздался рядом с его ухом отчетливый голос.

— Ты, Гришатка?

— Нет, отец, это я — Веня.

— Ах, это ты, мальчик мой, — обрадовавшись, проговорил отец. — Чего не спишь, тебе же утром в школу.

— Мама сильно устала, а Гришатка дрыхнет без задних ног, вот я и пришел. На лампе стекло вон как закоптилось… Я фитиль привернул. Тебе сегодня было очень плохо, папа… Ты бредил. Будто бы даже с дядей Пашей разговаривал…

— Вот видишь, — вздохнул отец и, помолчав, спросил: — Скажи, ты на меня не обиделся?

— За что?

— За мои слова о Пушкине, что он в тринадцать лет стихи писал лучше.

— Почему же я должен был обидеться? Пушкин и я — смешно. На правду нельзя обижаться.

Отец раскашлялся и схватился за грудь.

— Это только говорится так. На самом же деле люди обижаются на правду, да еще как. И обрати внимание, чем убедительнее горькая правда, тем сильнее обижается на нее человек. Это потому, что сама природа заложила в нем страсть к эпикурейству. Он любит нежиться и не любит страдать, а тем более отдавать свою жизнь даже за самых близких.

Венькины глаза, оттененные длинными ресницами, удивленно расширились.

— А как же дядя Павел? Ух, какой это был человечище! — воскликнул мальчик восторженно.

Отец вздохнул, и лицо его сделалось скучным.

— Это особая и весьма малочисленная категория рода человеческого.

— Я с тобой не согласен, — возразил Веня.

— Почему? — удивился отец.

— А потому что если бы это было так, то Красная Армия никогда не взяла бы Перекопа. Помнишь, как дядя Павел рассказывал нам о том сражении? Там в атаку шла не только, как ты говоришь, малочисленная категория рода человеческого. Там все шли под врангелевские пули.

Венька говорил горячо, и, впервые поглядев на него как на равного, отец не стал продолжать спора. Он вдруг заметил, как сильно вырос сын. Веня не раздался в плечах, но стал каким-то костистым и жилистым. Худое от постоянного недоедания лицо было смуглым, брови над серо-карими материнскими глазами часто приходили в движение, когда он с кем-либо спорил. Александр Сергеевич с тоской подумал о том, как все-таки мало уделял он внимания сыну. Ни разу не поговорил как со взрослым, не высек в горячем искреннем мальчишеском сердце чувства большого доверия к себе. «Будто пасынок он мне, а не сын», — горько подумал Александр Сергеевич и потянулся, чтобы погладить его по темнеющим волосам. Но сын бычком нагнул голову и отодвинулся.

— Не надо, папа.

— Это почему же?

— А потому что не люблю я, когда ласкают. Не маленький.

Александр Сергеевич положил руку на стол, улыбнулся. Долго и пристально смотрел на родного сына. «И еще в одном я не прав, — корил он себя мысленно. — Веня уже не ребенок, которому нужны сладости да игрушки. Он уже подросток и смотрит на мир по-иному. Ишь как изменился, а я и на это не обращаю внимания. Вот уже и пушок на губах, бритву скоро запросит… А в диковатых глазах уже недетская озабоченность. Морщинки над переносьем прорезываются, когда сдвигает брови».

— Чего ты на меня уставился? — вдруг улыбнулся Веня.

— Так… Думаю о твоем будущем.

— Ты?

— А разве отцу это запрещено?

— Да нет, — согласился сын. — Мне тоже с тобой охота посоветоваться.

— За чем же остановка?

Веня оглядел выкрашенные розовой масляной краской прокуренные астматолом стены забитого книгами и скатками чертежей маленького кабинета и вздохнул. Отец его понял:

— Знаешь, сынок, а что, если мы на улицу погулять с тобой выйдем?

Венька неуверенно возразил:

— Тебе же с астмой нельзя…

— А кто его знает, что мне теперь можно, а что нельзя, — беспечно махнул рукой Александр Сергеевич. — Возможно, от свежего воздуха легче станет. И притом мы ненадолго.

— Давай, — обрадованно согласился сын.

Большие синие звезды начинали уже выцветать, и небо на востоке светлело. Со стороны паровой мельницы донесся гудок, зовущий на первую смену рабочих. Редкие прохожие, возбуждая собачий лай, уже появлялись на Аксайской.

Якушевы дошли до бугра, с которого открывался вид на спадающий разлив. Слева мигали огоньки станции. Отец глубоко вздохнул.

— Это и есть место ваших сборищ? — покашлял он. — Во вкусе, однако, вам не откажешь. Действительно, прекрасный обзор во все стороны открывается.