Я стал дразнить оставшихся врагов, называя их могильными червями, говоря, что малые дети и те могут сражаться лучше.
Еще один человек ринулся в бой и, вопя от ярости, перепрыгнул через лошадь. Его остановил щит Леофрика, а Вздох Змея с тупым стуком столкнулся с его мечом, и клинок моего врага сломался. Двое других датчан попытались обойти лошадь по колено в воде. Одному из них я вогнал меч в живот, проткнув кожаные доспехи, оставил его умирать и замахнулся вправо, на человека, бредущего по воде. Кончик моего меча полоснул его по лицу, кровь брызнула в падающий снег, становившийся все гуще.
Я устремился вперед, ноги мои погружались в топь, снова сделал выпад – и, поскольку мой противник увяз в трясине, Вздох Змея угодил ему в горло.
Я вопил от радости, потому что на меня снизошла уверенность битвы, та самая благословенная уверенность, которую я чувствовал и у Синуита. Оно было радостным, это чувство; единственное блаженство, способное сравниться с ним, – это обладание женщиной.
Все вокруг как будто замедлилось. Враги двигались так, словно шли по грязи, но сам я был быстрым, как зимородок. Я чувствовал ярость, но не бесшабашную, а вполне разумную, а еще – веселье, ту самую радость, которую воспевают поэты, рассказывая о битвах, и уверенность, что мне не суждено умереть в этот день.
В голове моей звучало пение на пронзительной ноте – высокое и вибрирующее, этакий гимн смерти. Все, чего я хотел, – это чтобы новые датчане пришли напоить кровью Вздох Змея, и в те минуты мне казалось, что меч живет собственной жизнью. То был удивительный момент, когда действия опережали мысли.
Очередной противник перелез через бок лошади. Я подумал, что надо располосовать ему лодыжку, тогда он уронит щит и расправиться с ним будет легко, но, прежде чем мысль эта успела оформиться в моей голове, Вздох Змея уже выбил ему глаз. Клинок опустился, снова поднялся и тут же рванулся вправо, чтобы отразить удар еще одного датчанина, пытающегося обогнуть лошадь. Я сперва пропустил его вперед, а затем, ловко толкнув, уронил в воду и встал над поверженным противником, наступив ему на голову сапогом, – и так стоял, пока тот не захлебнулся.
Я вопил датчанам, что я привратник ворот Валгаллы, что они впитали трусость с молоком матери и что мой клинок ждет их. Я умолял их прийти, но, поскольку шестеро уже лежали мертвые вокруг лошади, остальные теперь стали осторожнее.
Я встал на мертвую лошадь и раскинул руки, держа щит в левой, а меч – в правой. Моя кольчуга была забрызгана кровью, снег падал на увенчанный волчьей головой шлем, а внутри у меня все ликовало – славная получилась резня.
– Я убил Уббу Лотброксона! – прокричал я врагам. – Я убил его! Так идите же и присоединитесь к нему! Умрите, как умер он! Мой меч жаждет вашей крови!
– Лодки, – сказал Леофрик.
Я не слушал его. Человек, которого я считал утонувшим, оказался живым и внезапно приподнялся из топи, давясь и выплевывая воду. Я спрыгнул с лошади и снова наступил ему на голову сапогом.
– Не убивай его! – внезапно раздался голос у меня за спиной. – Мне нужен пленник!
Раненый враг отчаянно сопротивлялся, но Вздох Змея его уложил. Датчанин снова стал бороться, и тогда я сломал ему спину мечом, и он затих.
– Я сказал, мне нужен пленник! – повторил голос сзади.
– Придите сюда и умрите! – закричал я датчанам.
– Лодки, – повторил Леофрик.
Я оглянулся и увидел на болоте три плоскодонки, которые вели люди с шестами. Вот они причалили возле сбившихся в кучку беженцев, которые поспешили подняться на борт.
Датчане, понимая, что мы с Леофриком уйдем, если сумеем добраться до лодок, приготовились к атаке, и я ободряюще им улыбнулся.
– Одна лодка осталась, – сказал Леофрик. – Там есть для нас место. Мы должны бежать со всех ног.
– Я остаюсь! – закричал я по-датски. – Веселье продолжается!
Потом на тропе возникло движение: кто-то пробирался в передние ряды датчан, и остальные потеснились, чтобы дать ему дорогу.
Этот человек был в кольчуге и серебряном шлеме с крылом ворона на макушке. Подойдя ближе, он снял шлем, и я увидел в его волосах оправленную в золото кость. То был сам Гутрум. Эта кость была ребром его матери, и Гутрум носил ее в память о своей родительнице.
Гутрум посмотрел на меня. Его вытянутое лицо было печальным. Потом он взглянул вниз, на убитых мною людей.
– Я буду охотиться на тебя, как на собаку, Утред Рагнарсон, – сказал он, – и убью тебя, как собаку.
– Меня зовут Утред Утредсон, – возразил я.
– Нам надо бежать, – прошипел мне Леофрик.
Снег кружился над болотом, он был теперь таким густым, что я едва мог разглядеть гребень холма, с которого мы раньше видели кружащихся голубей.
– Ты мертвец, Утред! – проговорил Гутрум.
– Я никогда не встречался с твоей матерью, – крикнул я ему, – но мне бы хотелось с ней познакомиться!
На лице датчанина появилось благоговейное выражение, как всегда при любом упоминании о его матери. Он, казалось, пожалел, что говорил со мной так грубо, потому что сделал примирительный жест и сказал:
– Она действительно была замечательной женщиной.
Я улыбнулся.
В тот миг я мог с легкостью перейти на другую сторону – и Гутрум принял бы меня, сделай я комплимент его покойной родительнице, но я был воинственным юношей, и меня переполняла радость битвы.
– Я бы с удовольствием плюнул в ее уродливое лицо, – заявил я, – а теперь я мочусь на душу твоей матери и говорю тебе, что чудовища Нифльхейма трахают ее протухшие кости.
Гутрум завопил от ярости, и все датчане ринулись в бой, некоторые – по воде, стараясь поскорей до меня добраться и отомстить за ужасное оскорбление, но мы с Леофриком побежали, как кабаны, за которыми гонятся гончие, и прорвались сквозь тростники на болото, а потом влетели в последнюю плоскодонку.
Первые две лодки уже ушли, но третья нас ждала. Мы растянулись на мокрых досках, человек с шестом сильно оттолкнулся, и суденышко скользнуло в черную воду.
Датчане пытались последовать за нами, но мы двигались на удивление быстро. Гутрум яростно вопил нам вслед, в нас метнули копье, но житель болот снова оттолкнулся шестом, и копье шлепнулось в грязь.
– Я тебя найду! – заорал Гутрум.
– И что с того? – крикнул я в ответ. – Твои люди умеют только умирать! – Я поднял Вздох Змея и поцеловал его липкое от крови лезвие. – А твоя мать была шлюхой у гномов!
– Ты должен был оставить одного человека в живых, – вдруг сказал кто-то позади меня, – потому что я хотел его допросить.
Кроме нас с Леофриком, в лодке был всего один пассажир – тот самый священник, вооруженный мечом; теперь он сидел на носу суденышка и, хмурясь, глядел на меня.