— А как он выглядел, Михаил Борисович? — спросил я Храпковского. — Во что был одет?
— Во что одет? Да что вы? Июль месяц, в бараке чудовищная жара. Все сидели полуголые, потные… Не можете себе представить…
Понятно, с каким тяжелым сердцем я выслушал рассказ Храпковского. Не верить ему у меня не было оснований…
Итак, я снова в Военной Коллегии. Генерал Чепцов был в отъезде, и меня принял его заместитель полковник Благонравов. Он был полностью в курсе дела и сразу мне сказал:
— К сожалению, товарищ Ефимов, все подтвердилось. Это произошло в тридцать девятом году.
— Товарищ полковник, — но я встречался с человеком, который видел брата и разговаривал с ним в сорок втором году.
— А он не мог ошибиться? — спокойно спросил Благонравов.
— Он не мог ошибиться. Он — художник Храпковский, сотрудник «Крокодила», который редактировал Кольцов. Мог ли Храпковский не узнать своего редактора?
Благонравов подумал.
— Вот что, — сказал он, — сегодня вторник? Приходите, пожалуйста, в четверг.
В четверг мне была вручена справка, в которой годом смерти Кольцова был указан 1942 год… И эта дата стала официальной до тех пор, пока в «Литературной газете» не был опубликован материал за подписью Аркадия Ваксберга, основанный на подлинных документах, где говорилось, что приговор по делу Кольцова был вынесен 1 февраля 1940 года и расстрелян он был в ночь на 2 февраля, одновременно со Всеволодом Мейерхольдом.
Тридцать девятый?… Сороковой?… Сорок второй?… Не все ли равно, в каком из этих годов была несправедливо, злодейски оборвана жизнь талантливого, умного, храброго человека. Но память о нем не умерла. Дважды выходил в свет сборник «Михаил Кольцов, каким он был», на страницах которого 37 писателей, поэтов, журналистов, военных, деятелей культуры и искусства вспоминают об этом человеке, о встречах с ним и о совместной работе. 28 июня 1972 года на здании, где помещался созданный и до последнего дня возглавляемый Кольцовым ЖУРГАЗ, установлена мемориальная доска его памяти. Трижды переиздан его неувядаемый «Испанский дневник», вышел в свет трехтомник его фельетонов и очерков, в разное время печатались сборники его произведений. Он как-то сказал: «Я пишу не для себя — я пишу для людей».
И он остался с людьми.
Через несколько дней после того, как я получил справку о реабилитации Кольцова, у меня дома раздался телефонный звонок. Говорил Ворошилов:
— Здравствуйте. Ну, вы больше не «браг врага народа»…
— Да, Климент Ефремович. Большое вам спасибо. Но…
— Да, да. Я знаю. К великому сожалению… Очень вам сочувствую. Ну, всего хорошего.
Я вдруг почувствовал, что этот разговор тяготит Ворошилова и ему хочется поскорее его закончить. Его не трудно было понять… Ведь реабилитированы были также «за отсутствием состава преступления» Тухачевский, Якир, Уборевич, Егоров, Блюхер, его боевые соратники по Гражданской войне, а также тысячи и тысячи других боевых командиров, к смертной казни которых он, Ворошилов, не смея перечить Сталину, приложил руку…
Разумеется, Ворошилов не мог не признавать справедливость и закономерность возвращения честного имени людям, облыжно объявленным изменниками, шпионами и злодейски уничтоженным. И я убежден, что причастность к чудовищной расправе, учиненной Сталиным, тяжелым камнем лежала на душе Климента Ефремовича. Но таков был гипноз десятилетиями взращенной фанатической преданности Хозяину, что несмотря ни на что, несмотря даже на «английского шпиона», Ворошилов оказался в числе тех руководителей партии, которые были против разоблачения Хрущевым «культа личности» в известном докладе на XX съезде КПСС. Страх перед деспотом остался и после того, как закрылись его безжалостные глаза.
…Многое способна хранить в себе человеческая память. Не случайно с давних пор огромный пласт литературы составляли во все времена всевозможные воспоминания, мемуары, записки, жизнеописания, автобиографии. Но в человеческой памяти есть, на мой взгляд, некоторое уязвимое место. Это — ее «избирательное» свойство. Иными словами, память, как правило, хранит то, что ей сохранить хочется, и охотно расстается с фактами и событиями, почему-либо ей неугодными, неприятными, тягостными. И тут на первый план выступает факт, воплощенный в документе, в протоколе, в архивной записи, иногда в короткой, лаконичной записке.
История человечества знает и хранит немало страшных, неопровержимых документов. Один из них — так называемый «Молот ведьм», созданный средневековой инквизицией. По сути дела, это «инструкция», как с помощью пыток физических и моральных заставлять людей оговаривать себя или других.
И вот с таким-то «молотом ведьм» нам довелось познакомиться совсем недавно. По моему ходатайству мой внук Виктор получил возможность ознакомиться в архиве ФСБ (ранее — ЧК — ГПУ — НКВД — КГБ) с подлинным «делом» Михаила Кольцова. То были три объемистых тома со штампом «ХРАНИТЬ ВЕЧНО» в правом верхнем углу.
Не без волнения открыл мой внук первый том. И сразу, как и я, увидел размашистую подпись, по диагонали через весь лист — «Л. Берия». Это был еще не официальный ордер на арест, а так называемое Постановление о задержании. Далее шла справка-биография Кольцова, составленная следователем сержантом Кузминовым. (Оказалось, что «дело» брата вел он, а не Шварцман. Кстати сказать, к концу следствия Кузминов стал лейтенантом, видимо, начальство было довольно его «работой».) Так вот, в справке написано, что один брат Кольцова был расстрелян, как «враг народа», а другой, то есть, я — ярый троцкист. Далее шла анкета-автобиография, написанная рукой Кольцова, с обычными сведениями о семье, родственниках, месте жительства и т. д. Кстати, в ней было указано наличие одного-единственного родного брата — Бориса Ефимова. После анкеты — официальный ордер на арест, тоже за подписью Берии, датированный 14 декабря 1938 года.
Первый допрос Кольцова занял, видимо, буквально несколько минут. Это — стандартные, трафаретные вопросы полуграмотного следователя-сержанта, признает ли Кольцов свою антисоветскую деятельность, и краткие, твердые, решительные отрицательные ответы брата. Но как в дальнейшем меняется стиль и содержание этих допросов… Как отчетливо проступает воздействие истязаний, избиений, физических и моральных пыток. Как явно изменяется почерк Кольцова (это видно по его подписи) — он становится дрожащим и неразборчивым. Совершенно ясно видна задача следователя — выбить из Кольцова компромат на определенных лиц: это в первую очередь — Литвинов, Эренбург, Кармен — и на многих других. Для этого, собственно говоря, и затевалось «следствие»…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});