Или умереть на улице от голода.
Но что она умеет? Какая ей польза от утонченного воспитания, изысканных манер, модной образованности светской дамы и даже от блестящего искусства верховой езды? Люди часто восхищались тем, как она танцует, – может, ей стать учительницей танцев? Гувернанткой? Помощницей у модистки?
Это она смогла бы или научилась, подвернись подходящий случай.
Без имени? Опыта? Рекомендаций? Как бы поступил Дреф на ее месте?
«Ну, рекомендации я и сама себе напишу, и очень хорошие».
Она продолжала размышлять над всем этим по дороге в «Приют Прилька». На улице совсем стемнело. Оранжевый свет горящих мусорных куч, отражаясь от густых клубов желтоватого тумана, превращал улицу Винкулийского моста в жуткое огненное царство. Черные силуэты людей, изуродованные напяленным в несколько слоев тряпьем, сновали туда и сюда, напоминая обитателей преисподней. Из мрака в адрес Элистэ летели хриплые предложения интимного свойства, и она прибавила шагу; но теперь, имея крышу над головой, она боялась куда меньше.
Из окон «Приюта Прилька» сочился слабый свет. Она вошла и попросила ключ. Прильк удивленно и весело надул губы. Ключа, сообщил он, не положено. Он не предложил ей ни помощи, ни свечи и направил в комнату на самый верхний, пятый этаж.
Элистэ пошла вверх по лестнице. «Приют» оказался больше, чем она думала. На центральную площадку каждого этажа выходило по четыре двери. До четвертого этажа путь освещали свечи, горевшие в прикрепленных к стенам подсвечниках, затем пришлось двигаться ощупью в зябком мраке. Цепляясь за перила, она пробиралась в кромешной тьме, прислушиваясь к шорохам, скрипам, стукам, звуку шагов над головой, приглушенным голосам, редкому смеху за закрытыми дверями. На пятом этаже оказалась всего одна дверь, из-под которой пробивался свет. Ее комната? Открывшаяся ей картина оставила далеко позади светопреставление на улице Винкулийского моста.
Весь верхний этаж «Приюта Прилька» представлял собой одно огромное помещение. В слабом свете единственного фонаря проступали голые половицы, голые стены, голые балки низкого потолка. На стоящей в углу бадье для нечистот не было крышки. Вдоль всей комнаты примерно в двух футах от пола тянулись выступающие из стены сплошные деревянные нары. Это и была постель. Подушкой служил деревянный выступ толщиной около двух дюймов в изголовье. На нарах валялись набитые соломой парусиновые мешки – никаких матрацев, простынь и покрывал. Вместо постельного белья имелись четыре засаленных дырявых одеяла и кусок просмоленной парусины – и это на две дюжины женщин, теснившихся в комнате, словно в трюме шхуны работорговца.
Возраст обитательниц ночлежки был самый разный – от семнадцати до семидесяти пяти, так же как и их промысел: потерявшие работу швеи и прачки, оставшиеся без содержания несчастные вдовы, обычные бродяжки. Нищая братия, вернее нищие сестры, тоже были изрядно представлены; видимо, от зимних холодов нищенки укрывались в логовах вроде этого приюта. При всем разнообразии типов все женщины выглядели почти на одно лицо: жалкое прозябание их уравняло, наделило одной и той же сероватой бледностью. Они лежали под одеялами одетые с головы до ног – даже ботинок, и тех не снимали, чтобы не украли соседки по несчастью. Тут и там под ровной поверхностью вздымались наросты и холмики: удачливые владелицы вещей улеглись спать поверх своих сумок и свертков.
В помещении было холодно, потому что не топили, и стоял неописуемо тошнотворный запах. Имелось всего два окна, да и те последние тридцать с лишним лет простояли заклеенными. Эти стены десятилетиями впитывали мерзкие запахи застоялого воздуха, пота, фонарного масла, грязи и крови; дешевой выпивки, дыма и табака; рвоты и поноса – чудовищная смесь старого и нового зловония. Элистэ едва сдержала подступившую тошноту. На миг она застыла в дверях, подумывая сбежать вниз и жаловаться, протестовать, спорить, грозить, требовать. Но что толку? Если у губошлепа Прилька, хозяина «Приюта», и нашлась бы для нее комната, то за цену, которую она все равно не сможет себе позволить. Или ей спать в этом гнусном притоне, или идти на улицу, о чем она не смела даже помыслить.
Значит – на нары, на самый их краешек, где еще оставалось немного свободного места. Преодолев отвращение, она вползла на деревянное ложе и примостилась так, чтобы не касаться костлявой, как смерть, соседки. Натянув на себя угол парусинового полотнища, Элистэ замерла и крепко зажмурилась. В комнате было довольно тихо; несколько спящих женщин сотрясали своим храпом смрадный воздух, да где-то посреди нар не смолкало бессвязное бормотание то ли пьяной, то ли бредящей, то ли безумной женщины. Других звуков не было слышно. Из двадцати с лишним ночных постоялиц спали, разумеется, не все, однако никто не разговаривал: либо чтобы не беспокоить соседок, либо потому, что жизнь их, надежды и силы были уже на исходе и не имело смысла растрачивать последние их крохи на болтовню. Тряпье под Элистэ давно свалялось, превратившись в твердые узлы и складки. К тому же оно явно отсырело и чудовищно воняло. Она беспокойно вертелась и прилаживалась, пытаясь устроиться поудобнее. Нет, в таком гнусном месте ей ни за что не уснуть, ни за что…
Однако усталость быстро заставила Элистэ забыть о неудобствах, и она погрузилась в беспокойный сон, от которого ее пробудило непонятное жжение кожи. Она резко села, и крохотные черные точки разбежались от нее во все стороны. Нары кишели насекомыми – блохами, клопами или как там еще они назывались. Для них тут было раздолье. Элистэ непроизвольно вскрикнула и принялась лихорадочно стряхивать их с себя и давить. Соседка, напоминающая покойницу, перекатилась на другой бок и вполголоса выругалась. Элистэ притихла. Насекомых она разогнала, но они скоро непременно вернутся. Нет, ей не выдержать долго в этой кошмарной ночлежке, нужно немедленно бежать…
Но куда? На улицу, в середине ночи?
Никуда ей не уйти, по крайней мере сейчас. Она вздохнула и опять улеглась, крепко зажмурилась и постаралась забыть о насекомых, о грязи и вони, об опасностях, нужде и одиночестве; прежде всего не думать о Цераленн, Аврелии, Кэрт, Мерее, Байеле и семействе Кенублей; вообще ни о чем не думать. Но сон к ней уже не шел. Порой она погружалась в легкую дрему, пробуждалась и снова начинала дремать; бодрствование и забытье незаметно сменяли друг друга. Так прошла для нее эта долгая ужасная ночь.
С наступлением рассвета явился Прильк и всех прогнал вон. Женщины, привыкшие, видимо, к подобному обращению, слишком измученные и отчаявшиеся, чтобы протестовать, тупо повиновались. Шаркая ногами, они молча спустились по бесконечным лестницам и равнодушно выползли на улицу, словно заводные куклы. Элистэ вышла последней. Как обнаружилось, в ночлежке не было ни умывальника, ни холодной воды, чтобы смочить зудящие укусы, которые точками усеивали ее ноги. Зуд и возмущение придали ей смелости, и она обрушилась на хозяина с жалобами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});