Потому и работали горожане днем и ночью, никем не подгоняемые, лишь беспрекословно слушаясь команд воеводы, неважно, кому они дадены – огнищанину или же последнему холопу. Перед общей бедой все равны…
Никита подошел к колодцу, тому, что был рядом с городскими воротами, вытащил кадку воды и плеснул себе в лицо. По рукам потекла черная жижа. Неудивительно – иноземный купец с коротким именем весь день и половину ночи заставил копаться сначала в старом могильнике среди костей и сгнившего мяса, ставшего вязкой жижей, а после – на старом пепелище, оставшемся от давнего пожара. При этом Никита копал, а Ли только всматривался в раскопанное, довольно цокал языком и собирал что-то, ведомое только ему.
Не раз и не два пожалел Никита, что связался с блаженным иноземцем, но деваться некуда – слово дадено, а оно, как известно, не воробей, вылетит – не воротишь… Хотя хотелось бы посмотреть на того, кому случалось воротить вылетевшего воробья.
Наконец, когда и при свете факела стало не видно ничего дальше вытянутой руки, Ли, набрав два полных мешка какой-то дряни, отпустил Никиту на все четыре стороны, а сам пошел к своим возам.
«Хорошо, что ночь вокруг, – подумал Никита, отмывая лицо. – А то б встретил кто на дороге, подумал, что черт из пекла вылез или упырь какой. У нас народ немудрящий – запросто б кольями забили, не разбираясь. А что, черт и есть. И вонью от меня несет самой что ни на есть замогильной».
Он понюхал подол, скривился и, стянув рубаху через голову, бросил ее прямо в кадушку.
Хорошо, что бабы не видят, визгу было бы – не оберешься…
Ночная прохлада давала о себе знать. Да и студеная водица в кадке не добавляла благости усталому телу. Кожа Никиты вмиг пошла пупырышками, как у ощипанного гуся.
Наскоро сполоснув и отжав рубаху, Никита набросил тулупчик прямо на голое тело. Хотел было спрятать влажный ком за пазуху – да так и застыл на месте, словно воришка, застигнутый на месте кражи.
Вдоль крепостной стены к воротам крался человек. Что-то в его неясной фигуре, смазанной ночной темнотой, показалось Никите знакомым. Да если бы и не показалось – с чего бы это честному горожанину красться к выходу из города, прячась, словно ночной тать? О том, что сам недавно так же крался по жизненно важной надобности, как-то не вспомнилось.
Никита запахнул тулуп, содрогнувшись от прикосновения мокрой рубахи к голому телу, и мягко отступил в тень.
Человек подошел к воротам и осторожно выглянул.
Двое мужиков, стоя спиной к нему, сноровисто правили топорами острия больших кольев. Увлеченные работой, сейчас они ничего не видели и не слышали, кроме своих топоров.
Человек скользнул в ворота. Никита бросился за ним.
Он миновал тяжелые створы ворот, сработанные из потемневшего от времени дуба, – и свет множества факелов, полыхнувших прямо в глаза, ослепил его на мгновение. С разгону пробежав по мосту, Никита зажмурился и сильно укусил себя за губу, чтобы быстрее вернулось ночное зрение охотника. Он подождал немного, пока красные точки факелов прекратили плясать на обратной стороне век, и открыл глаза.
Его взгляд уперся в нагрудник, посеченный стрелами и саблями, подправленный кузнецом и тем не менее уже давно требующий переплавки. Конечно, воевода мог себе позволить купить новую нагрудную бронь, да и зачем покупать – только скажи складским в детинце, мигом подберут требуемое…
Ан нет. Каждый воин знает – пока тело привыкнет к новому доспеху и перестанет противиться пусть чуть по-иному давящей тяжести, замедляя удар и ослабляя его точность, много воды утечет. Попробуй, смени свою кожу на чужую, пусть новую, – прирастет ли? Еще вопрос…
С факела, который держал в руке воевода, стекла тонкая струйка горящей смолы и с шипением погасла, коснувшись мерзлой земли.
– Гуляем? – спросил Федор Савельевич. Потянул носом, сморщился и добавил: – Или проветриваемся?
Выглядывать из-за спины воеводы, высматривая канувшего в ночную темень беглеца, было глупо. Да и не особо высунешься из-за такой спины-то – воевода весь выход с моста перегородил.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«Эх, потерял…» – мелькнула досадливая мысль.
Никита замялся. Сказать, не сказать? А как скажешь, если до конца не уверен?
Напраслину на человека наведешь – потом вовек не отмоешься.
А еще в голове вертелось:
«Надо ж, как быстро отвык от жизни лесной? Пенек глухой! Как воевода подошел, не услышал! Или их в детинце ведовским шагом ходить учат?»
– Гуляем, воевода, – сказал знакомый голос за спиной. – У вас тут чудесные весенние ночи.
«И на кой сдался витязю скрытный шаг?»
Воевода презрительно хмыкнул и посторонился, пропуская праздно шатающегося иноземца.
– Кто-то, помнится, говорил, будто остаться хочет, чтобы помогать. Помощники-то все во рву, который час уж землицу лопатами ворочают. Ночами любоваться им недосуг.
– Ров углублять – хорошее дело, полезное, – согласно кивнул Ли. – А скажи, воевода, сильно ли нужна тебе вон та повозка?
Он протянул руку, указывая на старую телегу, скособочившуюся неподалеку. Видимо, кто-то из мужиков взвалил на нее слишком много лесу, рубленного на колья, вот и не выдержала ось. Лядащая телега, сразу видать. Легче новую сколотить, чем такую чинить. Скажет же чужеземец – повозка! Рухлядь, на дрова только и годная, а не повозка.
Воевода, слегка опешивший от такого поворота, неопределенно пожал плечами:
– Мне? Повозка? Да гори она огнем. Я хотел бы знать, какого лешего…
Ли неспешно достал из-за пазухи шар от своей погремушки, которыми торговал он нынче днем на ярмарке. Только вместо деревянной рукоятки сейчас из игрушки торчал свернутый в жгут кусок грязной пакли, похожий на заплетенную девичью косу.
– Ты сказал, воевода, гори она огнем, – произнес Ли, поднося свою погремушку к горящему факелу, который Федор Савельевич держал в руке. – Думаю, это будет несложно устроить.
Кончик жгута вспыхнул и с громким треском стал, сгорая, уменьшаться в размерах. Ли широко размахнулся и метнул свою игрушку, после чего зачем-то широко открыл рот.
«Ну, точно блаженный, – с сожалением успел подумать Никита. – Вот уж правда – захочет Господь кого наказать, так прежде всего разум и отымет…»
Прочертив огненную дугу, погремушка прокатилась по дощатому дну телеги.
Воевода проследил взглядом полет железного шара, после чего повернулся к иноземцу.
– Ну вот что, мил человек… – произнес он.
И внезапно присел, придерживая шлем, словно его ослопом под колени ударили…
Грохнуло так, словно одновременно ударила тысяча колоколов. И тысяча солнц вспыхнула на месте старой телеги. Во всяком случае, так показалось Никите.
А потом с неба посыпалась всякая гадость. Грязь, комья земли, куски дерева. Длинной щепой Никиту легонько стукнуло по шапке. Щепа шлепнулась Никите под ноги. Он зачем-то уставился на нее. Пришла вялая мысль:
«Хорошо, что не оглоблей…»
Оглобля упала в полутора саженях от воеводы.
– Это… что? Это… как? – вопрошал Федор Савельевич, озираясь и все еще зачем-то придерживая шелом.
– А еще мне понадобится помощь кузнецов и большие кузнечные меха. И неплохо было бы собрать камнемет, который подарил городу купец Игнат. Ты поможешь мне с этим, воевода? – невозмутимо спросил Ли.
* * *
Той же ночью еще одна тень кралась вдоль заборов, часто вздрагивая и оглядываясь по сторонам. Может быть, она и хотела казаться незаметной, но у нее это не очень получалось. В ночи метались люди с факелами в руках, крича и переругиваясь, и, когда очередная фигура, пробегая мимо, освещала тоненький стан и большие напуганные глаза, ночная путешественница замирала, дрожа от страха.
Но людям было сейчас не до нее. Может, в другое время кто-то и остановился бы поинтересоваться, что делает в темноте посреди улицы девушка, закутанная до самых глаз в темную шаль, – но только не сегодня. Этой ночью у жителей города было по горло иных забот.
Девушка миновала церковь и остановилась у невысокого строения, притулившегося к угловой башне. Строение напоминало сложенный из тяжелых бревен сарай, почти по самую крышу вросший в землю. Из единственного черного отверстия, заменявшего окно, тянуло подвальной сыростью.