Борис Артамонович вдруг спрашивает:
— Сколько сейчас заповедников в стране? Знаешь, Миша?
— Почти сто. Их общая площадь двенадцать миллионов гектаров.
— Не площади поражают, — подхватывает Насимович, — а размах научной работы, прирост живого на этих территориях, открытие тонких экологических связей. Вот мы установили, что здесь обитает шестьдесят три вида диких животных, сто тридцать две формы птиц, что в заповеднике около трех тысяч оленей, почти восемь тысяч туров и более десяти тысяч серн. А сколько можно и нужно иметь, какие меж ними и растительностью связи, кормовой потенциал леса, луга?
— И как поведет себя новый зубр? — подсказал Борис Артамонович.
— Да, проблема, — подтвердил Насимович. — Горы, непривычный корм, новая среда. Нужно искать место под первый зубровый парк, изучать кормовые угодья, солонцы — словом, все, о чем нам говорил Андрей Михайлович.
— И волки, — вспомнил зоолог Теплов. — Мы еще не справились с ними, они уничтожают едва ли не половину приплода копытных.
— Ну, теперь им трудно. — Насимович засмеялся.
Все знали, что Теплов застрелил за год девять хищников, Задоров — пять.
Работа удивительно скоро сдружила зоологов и егерей. Их объединяла нетерпимость ко всему, что мешало заповеднику. Они любили весь этот зеленый и строгий мир леса, лугов и скалистых хребтов. Они готовились к приему зубров.
В восьми километрах от поселка облюбовали южный склон хребта Сосняки. По этому склону к реке чуть не на каждом километре бежали ручьи, рассекая лес и луга на отдельные участки. Сосна стояла только поверху, на голых скалах. Зато какие лиственные рощи разрослись по увалистому берегу! Какие роскошные луга устилали свободные от леса места! Обилие трав и света на полянах, крупные, редко стоящие дубы и липы, хорошая защита от северных ветров, наконец, два естественных солонца между скал, откуда бежала железистая вода, — словом, более подходящего места для зубров не сыскать. И от поселка близко, загон будет под присмотром.
Кожевников работал на старых, уже заросших огородах. Здесь будет картошка, брюква и свекла для подкормки зверю. Как и в далекие прошлые годы, когда еще было естественное стадо.
Его друг Телеусов прямо молодел среди добрых людей. Все время разговор о зубрах. Он начинал-то! Его Кавказ! Старый егерь бодро ходил, смеялся, то и дело вытирая слезы на глазах, и ничем не выдавал болезни, которая вцепилась в него. Грудь иной раз сдавливало, дышалось плохо, особенно по непогоде, усталость валила с ног. Но держался. Так хотелось увидеть новых зубров, снять с души тяжесть невыполненного долга. Он понимал, что в гибели стада нет его вины или вины его друзей, что война, голод, другие обстоятельства… Но чувство горечи продолжало жить. Может, и сердечная боль отсюда? День, когда доведется ему увидеть на Кавказе зубров, будет для него днем награды за все пережитое.
Михаил Зарецкий чувствовал себя в горах преотлично. Быстро овладел полузабытым искусством верховой езды — тем высшим искусством, когда всадник и конь становятся единым целым. Постепенно учился, с помощью Телеусова и Кожевникова, читать азбуку гор: звериные следы, голоса птиц и деревьев, понимать оттенки дроздиной песни, слушать тишину альпики. Не без гордости он сказал об этом Алексею Власовичу, когда они вечером сидели у костра.
— Жизня свое знает, Миша, — Телеусов ответил бодро. — Жизня идет своим путем, а ты чувствуешь, как возвертаются картины из прошедшего и благость подступает к сердцу. Вот так же сиживали мы с твоим папаней у костра, винтовок из рук не выпускали. И тогда все было красиво до страсти. Но таилась в той красоте опасность великая, смерть, мы воевали здеся и за зубра, и за свои жизни, и за твою тоже. Доси не потерял я охоты смотреть и радоваться. Ужель еще где есть такая красота?..
— Есть, Власович. Под самой столицей тоже красота великая, там древность русская вплелась в природу. Но есть и порушенные места. То усадьбу снесли, то парк вырубили, то речные берега истоптали. Случается, и безоглядно воюют с природой. Будто она постоялый двор, а не дом родной.
В такие часы у костра Михаил стал понимать, что его дом, его родина и призвание — здесь. Если бы еще отец и мама переехали в Майкоп, чтобы рядом, вместе!..
2
Дела позвали Михаила в дорогу. Он выехал в Майкоп.
Перед выездом он с радостью оглядел поселок ученых. Домики выглядели красочно, вокруг них все цвело. Голубые заборчики весело обозначили улицу. На днях в поселке загорелся электрический свет. Правда, робкий, желтенький, но и с такими лампочками стало веселей. Придумал это Задоров. Он привез из Майкопа маленькую турбинку с динамо-машиной. Устроили деревянный желоб, направили в него один из ручьев, под сильную воду подставили турбинку. Проводку вели от дерева к дереву. Радовались, словно дети. Тем более что со дня на день ожидали пополнение — зоологов и ботаников. Станция называлась уже комплексной, штат ее возрастал.
С новичками молодой Зарецкий встретился в Майкопе. Они как раз собирались в горы.
Когда Михаил пришел в управление, там стояли оседланные кони. Братья Никотины готовили грузовые вьюки. А в комнате наверху хохотали две девушки: они переоделись в дорожное и теперь рассматривали себя в зеркало — коротко стриженные, в мужских брюках, резиновых сапогах, грубых блузах с закатанными рукавами. Аборигены горной страны…
Зарецкий поговорил с егерями, они сказали, что директор хотел его видеть. И тут, гулко топоча сапогами, из дома вышли новые сотрудницы.
Впереди шла черноглазая брюнетка, такая хрупкая и тонюсенькая, что брючный ремень едва не перерезал ее. Она смело подошла к мужчинам и сказала Зарецкому:
— Я вас знаю, видела на Моховой. Помните, когда студенты объявили сбор денег для покупки зубров за границей? Я слушала, как вы говорили. Меня зовут Веля Альпер, ботаник. Приехала сюда работать. Не одна.
И сделала полшага в сторону, открывая свою подругу.
Перед Зарецким стояла скуластенькая миловидная девушка и часто моргала, словно больновато было ей смотреть на солнечный двор своими большущими и ясными глазами. Было в ее лице что-то твердое, мужское, но эти глаза, светлые волосы и милая улыбка все-таки оставляли впечатление бесконечной женственности.
— Лидия Шарова, зоолог, — сказала она, знакомясь. — Вы приехали с Киши? А мы отправляемся туда. С нами еще двое, но они поедут завтра: лошадей нет. Я вашу фамилию слышала в Ленинграде. Но это не вы.
— Это мой отец, — сказал Михаил. — Учился там. У Шимкевича, по-моему.
— У, как давно! Профессора уже нет много-много годов. Но там помнят и его и вашего отца.
С шумом распахнулось окно на первом этаже. Держась обеими руками за рамы, во все окно выставился крупнолицый, с необъятной грудью и плечами богатырский человек. Голосом, от которого вздрогнули кони, он сказал: