А потом, когда обрывался его голос и несколько характерных быстрых ударов по гитарным струнам резко отчеркивали песню, он говорил так: «Я нарочно начал с этой песни, чтобы у вас исчезли сомнения, что перед вами тот самый, кого вы ждали».
Помните, как мы его ждали?.. В Набережные Челны, где разворачивалось строительство огромного автозавода, труппа Театра на Таганке прибыла на теплоходе. От пристани к гостинице шли примерно с километр. Это был километр распахнутых настежь окон новых домов и общежитий. На каждом подоконнике звучал магнитофон. Голос Высоцкого, множество голосов Высоцкого сплетались под глубоким июльским небом. Немногие из здешних ребят видели его прежде вживе. Но были они молоды, сильны, жизнерадостны и потому без колебаний считали его своим. А что, разве не здесь разглядел он своего мужественного и великодушного шофера? «Я вышел ростом и лицом, спасибо матери с отцом. С людьми в ладу, не помыкал, не понукал. Спины не гнул, прямым ходил, и в ус не дул, и жил как жил, и голове своей руками помогал».
Да, среди молодых он был свой. А среди ветеранов? Бывалых, все повидавших, оставивших свою юность на войне и потому недоступных соблазнам моды?
«Братские могилы» — не визитная карточка Высоцкого. «А в вечном огне видишь вспыхнувший танк, горящие русские хаты, горящий Смоленск и горящий рейхстаг…» — это видения не для визитов, даже не для развлекательных концертов. (Не зря же Высоцкий редко говорил «спою», никогда — «исполню». Предпочитал совсем просто: «покажу вам песню»). Это одно.
Есть и другое. Оно схоже, но относится не к песне — к певцу. Высоцкий был таким человеком, к которому визиты, банкеты, юбилеи, вся эта светская мишура никак не прилипала. Когда он шел петь для людей (как бы опасаясь раздосадовать его, я и сейчас избегаю нелюбимых им слов «концерт», «вокал», «эстрада»), он шел на трудную мужскую работу и еще более трудный нравственный экзамен: «Я к микрофону стал, как к образам… Нет, нет, сегодня — точно к амбразуре».
«Я НЕ БАРД, НЕ МЕНЕСТРЕЛЬ, Я САМ ПО СЕБЕ»
Итак, называть «Братские могилы» визитной карточкой Высоцкого было бы неправильно — а как верно? Ведь не бедностью же выбора объясняется исполнительская последовательность поэта, у которого то ли семьсот, то ли тысяча песен — «на неделю, если закрыться на кухне и петь без перерыва». Мы знаем вещи, которые никто после него никогда уже, наверное, не отважится исполнять. «Кони», например. А «Братские могилы» пел Марк Бернес — и надо ли напоминать, как Марк Бернес пел?
В творчестве Высоцкого вообще много такого, что невозможно втиснуть в жесткие рамки привычных представлений. Его искусство не поддается разъятию на составные части. Музыка, стихи, артистизм, голос… Все вместе — это Высоцкий. А вычти, убери что-нибудь одно. Убери голос… Или убери поэзию… И что тогда останется?
А Высоцкий и останется. В каждой своей части он — весь. И в голосе он весь. И в стихах. «Когда на наших глазах играл и пел Высоцкий, мы видели, как телесную оболочку стремится разорвать человеческий голос, — писала Н. А. Крымова, одна из самых чутких, самых первых исследователей. — Вблизи это зрелище было почти страшным. А издали, из последних рядов зрительного зала, оно казалось вообще нереальным — какой-то невесомый комочек тела, быстрая, звериная легкость поступи и вместе с тем устрашающе мощная сила звука».
А поэзия… Страна поэзии! Огромная страна со множеством климатических и часовых поясов. Вот базарит площадное просто речье, а вот храмовая торжественность высокого стиля. «В синем небе, колокольнями проколотом, медный колокол, медный колокол…»
А рядом — ослепляющая, непредсказуемая, захватывающая дух фантазия образного решения. Комбат, который развернул Землю в обратную сторону, оттолкнувшись ногой от Урала. «Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья».
И конечно, деталь. Глубоко достоверная, незаемная, ни разу не бывшая в употреблении. Эта деталь до того завораживает своей безупречной точностью, что возникает жесткая убежденность: нет, такого придумать нельзя, как нельзя вспомнить, чего не ведал.
«Не тот ли вы Владимир Высоцкий, с которым я выходил из окружения под Оршей?». «Здравствуй, Володя! После того, как тебя ранило осколком мины, я воевал еще год…» Порою Высоцкий оглашал такие отрывки из писем, во множестве получаемые им от ветеранов. Чаще — нет. Но, конечно же, он гордился этим бесхитростным подтверждением достоверности подробностей ратного труда и воинского быта, рожденных его творческим воображением.
Как и всякий интеллигентный человек, Высоцкий был сурово требователен к себе. Не только к творчеству, хотя к нему — прежде всего. Строгие, обременительные для беззаботного здравствования нравственные законы, которые вменяет в долг русскому поэту русская поэзия, он приобрел самым естественным образом. Именно: взрастил в себе.
Вот почему, как ни доволен он бывал порою, что удается писать достоверно, но цель свою видел всегда в одном — писать честно.
Правда… Все так жаждут ее писать, отыскивать, воплощать и даже доносить до других… Отчего же не каждому это дается? Казалось бы, куда как просто: не лги. Не допускай разрыва между словом и делом. Не допустил? Молодец! Теперь-то правда у тебя сама собою получится, потому как больше получиться просто нечему.
Но у писателя, у поэта слово — оно и есть дело. И никакого разрыва между ними нет и быть не может. Написал слово — сделал дело. Какое слово — такое и дело.
Писательская правда — это когда нет разрыва между жизнью и жизнью. Между своей жизнью и жизнью народа. И никто не знает, куда надо ехать в творческую командировку, чтобы такого разрыва избежать. И на чем. Высоцкий последние годы ездил на «мерседесе», и ничего. Дело не в родине автомобиля, а в родине человека.
«Ваше любимое место?» — спросили его в одной анкете. Видевший красоты полумира, он ответил: «Самотека, Москва». «Ваша любимая песня?» — «Вставай, страна огромная». Чувство родины-страны, родины-Москвы, родины — Первой Мещанской улицы владело им до того безраздельно, что даже искрящаяся ирония шутливой песни вдруг прерывалась четкой нравственной заповедью: «И на поездки далеко вовек, бесповоротно угодники идут легко, пророки — неохотно».
Неведомо как, но неизменно добывал правду о войне человек, родившийся 25 января 1938 года. Предупреждал честно: «Я не воевал, мне не довелось». Разумеется, кое-какие воспоминания сохранились: «Маскировку пытался срывать я. Пленных гоним — чего ж мы дрожим? Возвращались отцы наши, братья по домам по своим да чужим».
Встречаясь с людьми, Высоцкий рассказывал о своей работе охотно. Не лукавил, но и души своей перед сотнями незнакомых нараспашку не распахивал. Оно и понятно: не мог же он на полном серьезе вещать об ответственности таланта перед народом, о муках неустанных заполночных поисков единственного слова. Отмалчивался: «Моя кухня вам неинтересна». Отшучивался: «Ей-богу, у меня был один знакомый попугай в Одессе, он разговаривал на многих-многих языках». Свои вызывавшие восхищение находки относил на счет жанра авторской песни, которая, мол, в отличие от номера профессиональной эстрады никогда не может быть заучена, а потому подвижна, гибка, изменчива под сердцебиение ей внимающих…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});