Лавки на углу закрывались раньше обычного. Кругленький лысый человек лет девятнадцати, но уже со всеми признаками солидного среднего возраста закрывал на окнах бамбуковые ставни. Ночной торговли в эти дни, когда с темнотой начиналась опера, фактически не было. Лысый, видимо, проживал с другими семьями в комнатах второго этажа, над лавками. На крыше жена лавочника вместе с остальными домочадцами расставляла сейчас грушевидные пуфы и столы, куда приносилось угощение на предстоящие посиделки.
В паре миль отсюда к реке стягивались рыбаки. Там сейчас на пустыре разжигались костры, и народ сходился на последнюю ночь оперы. В парках сооружались специальные бамбуковые платформы, куда «Комедия» должна была транслироваться в случае плотной облачности. С погодой во время трансляции везло не всегда, но этим вечером небо было по-осеннему высоким и чистым. Тем не менее техники были наготове и сейчас заканчивали проверку оборудования. В воздухе трепетно вспыхивали и гасли голограммы гигантских роз и человеческих рук. Платформы надлежало использовать в случае приближения теплого и влажного атмосферного фронта. За этим сейчас бдительно следили дрейфующие в вышине шары, готовые, если что, тут же подать предупреждающий сигнал.
Какой-то работяга в Архиепископском парке опорожнял в этот миг бутылку пива. Он как раз запрокинул голову в последнем глотке и увидел наверху первые звезды. Его дружок в данный момент мочился, осмотрительно встав за куст. Вниз по Темзе в направлении больницы Святого Фомы скользил челнок, покачиваясь на волнах, которые гнала идущая мимо пузатая баржа. Яркими бликами дрожали в воде больничные огни.
В двухстах девяноста двух больницах Лондона в данный момент шли роды примерно у полусотни женщин. Вот одна из них, закусив губу, с триумфальным криком вытолкнула наружу головку ребенка. Новорожденного должным образом приняли и легонько шлепнули по попке, отчего тот запищал. Запищал он как раз в тот момент, когда Зои повернулась к входной двери; когда кивнули друг дружке кофейщики; когда ржущий в пабе алкаш, поперхнувшись, повалился вдруг на пол, смахнув со стойки кружки: у него отказало сердце. А в угловой кафешке, среди кухонного грохота сковородок и кастрюль, двенадцатилетний поваренок в этот момент обварился кипятком. Как раз тогда, когда в соседнем квартале человек на балконе закончил устанавливать свое любимое кресло и расположился на нем в ожидании небесного представления. Именно в тот момент, когда через этаж от него перетаптывался с ноги на ногу в передней молодой человек, замирая сердцем в ожидании девушки, с которой едва был знаком.
Нет, это решительно невозможно. Невозможно представить или наглядно передать «сейчас», во всех его бесчисленных деталях и проявлениях. Нам необходимо нанизать его на эдакую нить, в своеобразной имитации череды различимых нами образов прошлого. Имитации того, как мы видим в нем себя. Если пересказывать всю картину в совокупности, никаких слов не хватит. Потому вместо этого мы слагаем рассказы и истории.
«Время — деньги», — сказал отец Ролфы.
— Кем ты сегодня была? — нежно спрашивал Майк Стоун.
Милена сидела на балконе своих больничных апартаментов. Здесь, в этих комнатах, не имелось острых углов. Они были сделаны из Коралла, который рос подобно плоти. Пол балкона сам собой загибался, образуя стенку. Загибалась, переходя в потолок, и верхняя часть стены. Каждая линия смотрелась совершенно естественно, как смотрится ветка на дереве. Стены были оштукатурены, чтобы скрыть специфический запах самого Коралла.
Коралл сжевывал строительный мусор старых больничных корпусов и возводил из них новые, генетически смоделированные строения. Генетический балкон Милены выходил на Темзу. Вдоль реки были пришвартованы заполненные людьми баржи в гирляндах огней. Люди выглядывали и из окон «Веста» — песчаного цвета кораллового отрога за рекой, на том месте, где когда-то стояло здание Парламента.
Как раз внизу тянулся участок набережной, по которому они с Ролфой прогуливались в последний день их совместной жизни. Помнится, Милена как раз тогда подняла голову и поглядела на больницу. Теперь она сама находилась здесь, борясь с болезнью, а широкие тротуары внизу занимали Жужелицы. Они сидели в почтительном молчании и все как один смотрели на Милену. «Ну что ж, — думала она, — пусть сидят: как-никак заключительная ночь „Комедии”».
Вокруг по полу были разбросаны памятные дары ее жизни. Их было не так уж и много. Вот ее попытка оркестровать «Комедию» — тетрадь в переплете, с надписью на первой странице: «Музыка: Ролфа Пэтель / Оркестровка: Милена Шибуш». Вот замусоленный комок войлока, который был существом по имени Пятачок. Вот бумаги Ролфы и кое-что из коралловых украшений, которые купил ей Майк. Подаренная Сциллой бумага, на которой записана музыка, запомненная Почтальоном Джекобом. В керамическом ящичке на подоконнике — травы. Они были выращены на стене Пузыря, и Майк захватил их с орбиты на Землю. Теперь они вянут и погибают.
В желудке у Милены что-то жарко взбухало, а руки и ноги были тощенькими, как лапки у воробушка. Теперь она уже вся флюоресцировала — тусклым оранжевым свечением с яркими прожилками в тех местах, где нервы подходили вплотную к коже. А над плечом успел образоваться большой грибовидный нарост.
О том, что она поправится, ей теперь не врала даже Партия. Хотя партийцы по-прежнему настаивали, что ей еще жить да жить, отказываясь принимать то, что Милена знала сама: а именно, что силы оставляют ее. И чем слабее становилась она, тем сильнее был внутри нее вирус сопереживания.
— Так кем ты сегодня была? — спросил Майк Стоун.
— Я была… — Милена сделала паузу — что поделаешь: устоявшаяся актерская привычка, — помощницей кастелянши, там внизу, в прачечной. Кажется, той, что пониже, в паричке. Я была очень усталой — у меня же плоскостопие, — но мне придавала сил любовь к Фло. Ты же знаешь Фло, он еще постоянно говорит «Хэлло!» Может, я сама об этом толком не догадывалась, но Фло делал мою жизнь так или иначе осмысленной. Мы просто болтали, укладывая полотенца и простыни, из-за которых у нас на руках от мыла не сходила сыпь. Семья Фло живет где-то на окраине, ты не знал? Что за место, я толком не разобрала: то ли Оксбридж, то ли Бокс-бридж…
— Аксбридж, — подсказал Майк. — Это на западе.
— Никогда в такую даль не ездила, — вздохнула Милена.
— Ну почему. А когда выезжала к месту старта, на Пузырь?
— Так то на Биггин-хилл, — заметила Милена.
— Все равно довольно далеко от города.
— Так то к югу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});