Читать интересную книгу Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия - Дмитрий Балашов

— Не то бы он и хана Тохтамыша разбил? — прошает Василий.

— Нет, — усмехаясь горько, говорит Дмитрий, — нет! И ему не разбить! Силы там — что черна ворона! Пото и едешь в Орду. Великое княжение нам ся терять не след!

— Ты ведь рубился на Дону! — упрямо, с ревнивым упреком повторяет сын. Похвала его невольно приятна Дмитрию.

— Не я один, — отвечает.

— Все одно! — супится Василий. Ему надобно, чтобы его отец был героем и воином.

И, неволею подчиняясь сыну, Дмитрий досказывает:

— Будет срок, разобьем с тобою и этого хана!

— И даней не будем давать?

— И даней не будем давать! — эхом отвечает отец и сам думает: сумеешь ли ты, Василий, принять сей груз на свои плеча? Не уронишь ли?

В этот час, краткий час прозрения, понимает Дмитрий, что власть — прежде всего долг и великая мера ответственности перед всею землей и перед всем языком русским Смутно чует, что и он далеко не всегда был на должной сану своему высоте, и в делах, и в думе, и в распоряде княжеском. Как-то ты, сын, будешь править без такого наставника, коим был покойный владыко Олексей!

Он, вопрошая, взглядывает в лицо Василию, и тот понимающе кивает головой:

— Игумен Сергий будет сей час! Он уже выходил из монастыря, а от коня отрекся.

— Пеш ходит! — кивает головою отец. И уже не думает, слушает. Кажется, эта суетня, какая-то новая, внизу, на сенях, означает приход преподобного.

Василий вприпрыжку убегает встречать Маковецкого игумена, а Дмитрий медленно осеняет себя крестным знамением, заранее каясь в проявленной слабости и мрачных мыслях нынешних, ибо уныние, та-кожде как и гордыня, грех, непристойный христианину.

— Отче! — просит он пустоту, глядя на икону в мерцающем жемчужном окладе. — Отче! Прости и укрепи! Что бы я делал и без тебя тоже, святой муж, среди соблазнов и страстей света сего? Без тебя с Федором? — поправляет себя князь, еще раз с горем понимая, что прощенный и приближенный им Пимен никак не может заменить Алексия на престоле духовного владыки Руси.

Сейчас, в присутствии игумена Сергия, Федора Симоновского, Аввакума, Ивана Петровского, Спасского архимандрита и иных, бояр и духовных, будет прочтена прежняя грамота, по которой Василию оставляется, на старейший путь, само великое княжение, град Коломенский, села, угодья, коневые стада, борти и ловища, треть Москвы и прочая, и прочая, дабы не исшаяла, не расточилась, не растеклась вновь по уделам собранная воедино земля, чтобы не изнемогла и не ослабла единая власть, без которой — все ли бояра великие понимают сие? — не стоять Руси Великой!

Благословить Василия. И — скорее в путь! Тверской князь Михаил с сыном Александром уже давно устремили в Орду. В Орде нынче ярославские, ростовские и суздальские князья, и не устроили бы вновь какой пакости Семен с Василием Кирдяпой!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В доме Федоровых суета. В числе свиты с княжичем Василием — бояр, кметей, холопов и слуг, толмачей, слухачей, поваренных мужиков, конюхов, гребцов, много различной обслуги, духовных лиц и гостей торговых — в Орду отправляется и сын покойного Никиты, Иван.

Наталья Никитичная у кого только не побывала, устраивая сына в княжую службу. При нынешней бестолочи в делах митрополичьих, при том, как к новому владыке, Пимену, относился весь московский посад да и большая часть духовных (скаредность и лихие поборы нового владыки не радовали никого), оставлять сына под началом митрополичьей дворни ей не хотелось никак. Но и служба, которую вымолила, выпросила, почитай, вдова Никиты, не была премного почетней, не обещала долгих спокойных лет, да и легка не была. Требовалось сопровождать в Орду, к новому хану, княжого отрока, а там, по возвращении… Да и что там теперича, в Орде? И захватить, и в рабство продать могут! А ежели беда какая с княжичем Василием? И князь не простит! И себе не прощу тогда, что отослала сына в Орду! И даже такое подходило — пасть в ноги сыну теперь: "Все брось, мол, оставайся дома!" Но уже и чуяла, и понимала — поздно. Такого ей и сын не простит.

На расставаньи уже, среди всегдашней бестолочи сборов, зазвала Ивана в горницу. Стыдно баять было, но и не сказать — нельзя:

— Попробуй, сын, подружись с княжичем Васильем! Ему престол надлежит. Не кори меня, старую, а наш, михалкинский род (уже себя не отделяла от мужевых предков) силен был службою князьям московским. Федор Михалкич грамоту на Переяславль князю Даниле добыл, дак вот, с того! И другом был князю с отроческих, никак, летов. А и Мишук, дедушко, а и батя твой, Никита! И еще сильны были мы, Федоровы, щедротами Вельяминовых. Помнишь, маленького водила к Василь Василичу? А тысяцкое ушло, и ихней заступы уже, почитай, не стало. Сам понимай! И терем тот продан, в ком я останавливала, бывало, на Москве… И еще держались волею покойного владыки Алексия! Мне он подарил ладу моего, тебе — жизнь. Казнили бы в те поры Никиту, и ты не был бы никогда нарожден на свет. Дак вот, ото всех тех оборон что осталось ныне? Матерь твоя довольно навалялась в ногах у сильных людей, и…

— Понимаю, мамо! — перебил Иван, глядя сумрачно вбок, не в силах был зреть материн обрезанный, беззащитный взор.

— И не кори!

— И не корю, мамо. Прости и ты меня! По младости чего и не понимал допрежь. Тебе-то и за даныцика владычного, и у себя, в Островом, сработать ле?

Бледно усмехнула:

— Маша поможет. Неуж мы, две бабы, за одного мужика не потянем? Да и тесть Офанасов обещал помочь, ежели какая нужа придет! Езжай, не сумуй и помни материн завет!

…Потом были суматошные прощания, суматошные сборы. Машины рыдания у него на плече, ничего не понимающий, но доверчиво-беззащитно — сердце сжалось от того сладкою болью — прильнувший к нему, с рук на руки переданный сын, Ванюшка, Ванята, Иван Иваныч! Когда-то, подумалось, и увижу тебя теперь!

Но и домашние заботы, и прощания все отступили посторонь, когда началась бесконечная работа на княжом дворе. Кули и укладки, дары и снедь, кони, возы, ячмень и справа, завертки, новые гужи, обруди, подковы — запах паленого рога аж въелся в платье, перековывали, почитай, всех коней. До Владимира путь! Так же ли дедушка силы клал, когда отправлялся в Киев с владыкою али еще куда? Всех-то путей еговых и не ведал, не запомнил Иван. И отцовы-то дела от матери понял, почитай…

Но вот и потекло, и двинулось, и по последнему, долежавшему-таки до конца апреля плотному снегу пошли, завиляли, потянулись друг за другом возы и возки, кошевки и сани, розвальни и волокуши с многоразличным княжеским добром. И стало тяжким напоминанием, нужою несносною материно: "Подружись с княжичем!" А как? Что ли распихать бояр да и влезть в возок княжеский? По шее древком дадут вон те, мордатые, да и службы лишиться придет!

До Владимира дотянули. Там, под городом, почитай, по земли волоклись. Иные возы едва-едва, припрядывая коней, вытягивали из весенней жидкой, остро пахнущей всеми ароматами пробуждения грязи. И новая суета началась, когда кладь и добро перегружали в речные суда. По великому счастью Иванову пришло ему попасть гребцом на княжой паузок. А и тут: как исполнить материн завет?

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Подрагивая, ежась от холодного шалого весеннего ветра, кутая плечи в дорожный вотол, глядел он на стремнину прущей полно в подмываемых берегах весенней влаги, дивясь силе реки, гадая, так ли, с тем же удивлением озирали волжские берега отец и дед первый-то раз? И не заметил сперва отрока, остановившегося близь, опершись, как и он, о дощатый набой, за которым тугими маслеными струями ярилась, завивалась белыми барашками синяя взволнованная вода. Пе сразу и понял Иван, что отрок сей — это и есть княжич Василий, будущий великий князь Московский, и надобно, верно, заговорить с ним. Дак — не о чем! Хоть и хочется заговорить: уже не от материных наставлений, а самому пала жалость в ум погордиться чем али указать на что юному княжичу. Да пока гадал да мечтал, не заметил беды. Отрок, спасибо, крикнул ему звонко:

— Голову нагни, кметь!

Парус, тяжело хлопнув и качнувши палубу, перелетел на другую сторону судна. Нижняя раина прошла у него над самою головой.

— Спасибо, княже! — произнес, покраснев, Иван. Все пошло совсем не то и не так, как мечталось.

— Первый раз? — вопросил княжич с беглою улыбкой мальчишечьего превосходства. Его, видно, позабавили смущение и растерянность незнакомого молодого московского воина.

— На Волге — первый! — возразил Иван и быстро, чтобы не показаться совсем уж серым недотепою перед отроком-княжичем, добавил: — У меня батя покойный много ездил. С покойным Алексием был в Киеве, спасал владыку… — сказал и поперхнулся Иван. Не знай, дале говорить али дождать вопрошания?

— Как звали-то батю? — повелительно, ведая, что ему отмолвит готовно, и не только готовно, но и с радостью всякий и всегда, вопросил княжич.